Чарльз Уильямс - Тени восторга

Приехавшие невольно сбились в кучку, ожидая того, в чьей свите их сюда привезли, того, кто являл собой зримое воплощение победы над смертью. Он задержался, разговаривая с водителем. Роджер наслаждался близостью моря. В темноте слышался его слабый шум, воздух был напоен его извечным запахом, и Роджеру стало казаться, что море и было истинной целью их путешествия. Вечно манящее, далекое и глубокое, нежное и близкое, море объединяло их самим своим существованием. Кейтнесс зачем-то сказал: «Наверно, мы недалеко от берега. Слышите: волны». Никто ему не ответил, а тут к ним подошел Консидайн и жестом пригласил следовать за ним. На террасе их ждал Моттре. Он поприветствовал своего хозяина и сказал:

— Все исполнено: мы уложили короля. Его немного лихорадит, но в остальном он в порядке.

Консидайн кивнул.

— Капитан еще не прибыл? — спросил он. — Впрочем, я жду его только завтра. Мои друзья устали, покажите им их комнаты.

— Я хотел бы увидеть Инкамаси, — сказал Кейтнесс с вызовом в голосе.

На губах Консидайна мелькнула улыбка.

— Проводите к нему мистера Кейтнесса, — сказал он Моттре, а затем обратился к священнику: — Только не забудьте, мистер Кейтнесс, что король, будучи христианином, пока не способен пренебречь физической болью. Это вы с сэром Бернардом хотели, чтобы он ее чувствовал, надеюсь, вы научите его справляться с ней. — Он повернулся к остальным. — Спокойной ночи, мистер Розенберг, — сказал он, — завтра мы поговорим о вашем путешествии. Спокойной ночи, Ингрэм. Спите! — Взгляд его мгновенно потяжелел, в нем читался немой приказ. Роджер попрощался и последовал за ожидавшим его джентльменом.

Они вошли в зал, словно бы раздававшийся перед ними вширь. Стены были завешены или покрыты чем-то серебристо-серым, от них шел легкий свет, почти как на картине. Мебель в доме не выглядела элементом обстановки, скорее, она напоминала природные образования. Сундук казался древним валуном на склоне холма, стол, конечно, был столом, но вырастал из пола, а не стоял на нем, стулья слегка светились, как листва под солнцем. Роджер шел за своим провожатым и поражался сообразности дома, какой не встречал нигде раньше. Он повидал разные дома, в том числе и весьма богатые, обставленные и украшенные по-королевски, но и самые лучшие из них были всего лишь образцами рукотворного искусства. Здесь же перед ним было искусство естественное, точно отвечавшее человеческой природе. И действовало оно удивительно умиротворяющее. Вверх по лестнице, потом по коридору, — и вот его ввели в совершенно обычную гостевую комнату, снабженную всем необходимым. Его спутник произнес несколько вежливых фраз, улыбнулся, поклонился и покинул его. Роджер подошел к окну, но снаружи ничего не было видно: слишком темно. Он подумал было вернуться и выключить свет, сделал шаг обратно и услышал внутри себя голос Консидайна: «Спите». Противостоять этому приказу оказалось совершенно невозможно, и он вернулся к столику.

Готовясь ко сну, он опять подумал об Изабелле. Воспоминание о ней тронуло его, но как-то иначе, чем обычно. Раньше он предпочитал теоретические размышления на тему: что он может для нее сделать, теперь же он думал о конкретных делах. Он чувствовал, как в нем, словно в горном озере, копится вода знания, но до сих пор с круч еще не сбежал ни один ручеек. Тяжесть и темнота этой массы воды давили на него: он был скальным берегом, плотиной, и одновременно далекой равниной, нуждающейся в живительных водах. Они были безмолвны, они хранили ту же тайну, что и стихи, и иногда по их поверхности пробегала рябь, складываясь в слова. «Страсть и жизнь, берущие начало изнутри…» [48] С. Т. Кольридж, «Сошествие: Ода». «живят мне кровь и в сердце ощутимы» [49] У. Вордсворт. «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай» (пер. В. Рогова с незначительными изменениями). (какая страсть и какая кровь?), «среди волн душистой темноты угадываю каждый аромат» [50] Дж. Китс, «Ода соловью» (пер. Г. Кружкова). (намек на какое-то открытие?), «Близ той горы, откуда страж небесный…» [51] Дж. Мильтон, «Люсидас» (пер. Ю. Корнеева). (и что же это за гора?), «не страшись впредь солнца… не страшись…» [52] У. Шекспир, «Цимбелин», IV, 2 (пер. А. Курошевой). (пришла ли эта песня с той горы, откуда страж небесный, где также кроются страсть и начала жизни?), «не страшись… весело, весело я заживу». [53] У. Шекспир, «Буря», V, 1 (пер. О. Сороки). Они не отвечали друг другу, они плыли друг к другу, смешивались и растворялись друг в друге, значение — в звуке, звук — в значении, и все время возникала новая рябь и набегала на эту темную поверхность, а в глубине крылась неизмеримая мощь — она и порождала рябь на воде. В эти воды и погрузился Роджер. В последнюю секунду смешения реальности и сна ему привиделась широкая пустынная равнина, по которой к нему быстро бежал высокий, неуклюжий и сердитый человек, держащий в высоко поднятой руке что-то похожее на причудливо завитую морскую раковину. Он бежал очень быстро, громко выкрикивая на бегу: «Бог, да, множество богов», [54] У. Вордсворт, «Прелюдия» — и спящий внезапно узнал в бегущем страстного юного Вордсворта, пришедшего в его собственный сон о спасении поэзии от мирового разрушения, выкрикивающего божественным голосом, что раковина — это поэзия и голоса, «голоса сильнее всех ветров могучих», [55] У. Вордсворт, «Прелюдия». и тогда во всех частях широких небес пробудились ветры и с ревом устремились к человеку и его раковине. Это ветры страшными голосами рявкнули: «могучих, могучих», и раковина запела: «могучих», а пришелец мчался вперед дикими скачками, а затем все смела тьма, и видение кануло в сон.

Роджер проснулся на следующее утро и некоторое время лежал, раздумывая, скоро ли Мюриэл принесет чай, а может, если открыть глаза, окажется, что она его уже принесла, а Изабелла уже разлила чай по чашкам. Однако никто не звал его, он открыл глаза и почти сразу же понял, что шансов выпить чаю немного. По крайней мере, он сильно сомневался, что прислуга Консидайна подает ранний чай. Опасения оправдались. Никто не явился. Роджер некоторое время размышлял, что предпочтительнее с утра — чашка чая или хорошая поэма, и насколько вообще совместимы эти две вещи. В конце концов он уподобил поэзию вину, а чай… чай уникален, «прекрасен и пленяет навсегда». «Ага, поцитируй мне тут неправильно», — сердито сказал он себе и повторил строку верно: «прекрасное пленяет навсегда». [56] Дж. Китс, «Эндимион» (пер. Б. Пастернака). От внезапного заклинания потребность в чае поутихла. Глупо так сильно хотеть чая, когда у него в распоряжении такая сила слова. Он медленно повторил строку еще раз и встал, несколько утешившись.