Чарльз Уильямс - Тени восторга

— А третий способ? — спросил Инкамаси.

— Он уедет, не утратившим величия даже в смерти, — сказал Консидайн. — Я приду, когда наступит ночь, чтобы узнать решение короля.

Он встал, внезапно опустился на одно колено, а затем двинулся к двери спиной вперед. Король остался один.

Инкамаси пролежал весь день, обдумывая разговор. Он прекрасно знал, что среди людей, окружавших его, лишь Консидайн по-настоящему ценил королевское достоинство. Да, он считал Консидайна врагом, но понимал, коль скоро попытка рассчитаться с ним провалилась, что посвящать остаток жизни исправлению ошибки было бы недостойно. Король может ненавидеть, но его первый и наиглавнейший долг — перед своими людьми. Как сохранить свой народ, как служить ему наилучшим образом — вот что должно быть его первостепенной заботой. С этой точки зрения дальнейшая жизнь в Англии становилась бесполезной. Он вдруг представил, как стареет, цепляясь за свои убеждения, в лучшем случае потакающие сентиментальному характеру, в худшем — просто скучные. Подобная перспектива не вдохновляла. Но жить так, как предлагал Консидайн, было бы немногим лучше. Он станет жалеть сам себя, вместо того чтобы его жалели другие, сам выроет себе сентиментальную яму, вместо того чтобы ее вырыли ему другие, но яма эта будет столь же глубока и фатальна.

Разумеется, был способ, которого Консидайн не назвал, — попытаться забыть, что он король, найти работу, здесь или в любом другом месте, и подчинить себя идее государства, каким бы оно ни было, обретя себя и отказавшись от своих прав совершенно искренне. Он бы так и поступил, если бы не существовало другого выбора. И теперь все остальные попытки выбрать тот или иной путь проходили под знаком предложения Консидайна. Вера запрещала самоубийство, долг короля призывал вернуться на родину. Изучив себя в последний раз, Инкамаси опять пришел к выводу, что Европа нужна была ему только ради Африки, что логику, медицину и юриспруденцию он постигал ради своего народа, ради того, чтобы принести больше пользы, править мудро, быть единым со своим народом. Этим планам не суждено сбыться. Что ж, тогда у него одна дорога… Единственные руки, достойные принять у него корону, — руки Смерти. Ей он может довериться. На него снизошел покой, и он лежал, глядя, как сгущаются ноябрьские сумерки, и обретая былую целостность в чудесном союзе противоположностей: дне своего существования и таинственной ночи своего священного долга.

Оставшись один, Роджер некоторое время ничего не делал. Он сидел на веранде и смотрел на лужайку и террасу у моря. И думал про себя, что никогда в жизни не чувствовал себя настолько глупо, по-детски, как сейчас. Кроме этой навязчивой мысли, он больше ни о чем не мог думать. «Я потрясен», — говорил он вполголоса время от времени, ни в чем себя не убеждая, да и не особенно желая убедить.

А потрясло его всего лишь легкое движение руки мертвого человека, настолько мертвого, что теперь его оставил даже Консидайн. Верховный Исполнитель потерпел неудачу, но был очень близок к успеху. Роджер — продукт по меньшей мере субкультуры образования и разума — чувствовал, что его культура, образование, интеллект куда-то подевались, оставив самый простейший бытовой рассудок. Испарилась даже его страсть к литературе: у него попросту не было на это сил — не осталось желаний и способностей для Мильтона и Шекспира; он сейчас понимал в поэзии меньше ребенка, который рассмеялся бы, прочитай ему взрослые несколько строк, но растерялся бы и не понял, если бы кто-нибудь стал объяснять ему, в чем там дело, или просто прочитал бы те же строки с выражением. Движение мертвой руки разрушило все его стройные рассудочные схемы, и теперь он просто сидел и смотрел на море. В Лондоне все было иначе: там он был увлечен и настроен романтически. В Лондоне не было моря, не было комнат с золотыми занавесями и дивана с лежащим на нем мертвецом. В Лондоне ничего такого не происходило и произойти не могло. Он слушал и верил, но здесь вера исчезла: он столкнулся с простым фактом. Его нужно было принять, и это приятие низвело его до состояния неразумного младенца.

Море — со своего места он не видел берега, только террасу и море внизу — море было другим. Он вяло размышлял об Африке, лежащей где-то за горизонтом, и думал о том, что и море, и Африка были только названиями для чего-то другого, обозначениями могучей силы, неодолимой массы: неодолимой, если, конечно, она двигалась, но ведь она не двигалась. Или еще не двигалась. Слово «еще» больше подходило к ситуации, потому что масса могла ведь и двинуться. Море может собраться в одну волну и обрушиться на берег, или, наоборот, незаметно подкрасться, но в любом случае оно будет неодолимо. Он опять вспомнил, как подрагивала мертвая рука — словно внезапная волна выплескивалась из моря на зеленую лужайку и опять отбегала, и вся масса воды успокаивалась и отступала. А если бы масса, немного помедлив, последовала за волной? Он бы жил в ней, он бы изменился так, чтобы уметь дышать в новой среде, он бы увидел, кто еще ее населяет — там мог быть кто-то главный, какой-нибудь вид рыб, проворная светящаяся рыба, которая звалась Консидайном на земле еще до прихода моря. А может, море — просто плоская равнина, вполне годная для того, чтобы что-нибудь скользило по ней, например, огромная Африка в том виде, какой он знал ее по картам. Только она, конечно, не скользила, а маршировала миллионами черных человечков, таких крошечных, но таких многочисленных, неуклонно стремящихся вперед, сохраняя очертания материка на карте. И тогда он мог бы стать с них размером и маршировать вместе с ними — левой, правой, левой, правой. Он не мог сказать, живые они или мертвые: парень, шедший то ли перед ним, то ли рядом подергивался и все взмахивал рукой. Их воинства… Господь воинств, он знал его, когда тот звался Консидайном и правил нетопырем… и вообще все они были нетопыри. Почему он оказался здесь, среди этой толпы нетопырей с негритянскими лицами, вставшими из океана? И все нетопыри пели: «На дне морском, на дне морском, в дивной форме воплощен». [65] У. Шекспир, «Буря», I, 2 (пер. М. Донского). Они были здесь, они приближались, он сам их призвал, и теперь они уже близко.

За спиной послышались шаги.

— Вот вы где!

Голос Кейтнесса вырвал Роджера из оцепенения. Он пошевелился, осмотрелся, понял, что замерз, встал, пару раз топнул ногами и сказал:

— Да, это я. Но, — добавил он, когда его разум более-менее пришел в себя, — не спрашивайте где.

— Странное место, — сказал Кейтнесс. — Наверное, у него много таких. Дирижаблям удобно приземляться. Как он скрывался все эти годы?