Наталия Кочелаева - Проклятие обреченных

Римма Сергеевна ничего не ответила, ушла в свою комнату. Тут Анна, как ей и было рекомендовано, пришла в себя и задумалась. Почему мать-то не на работе? Для такого трудоголика, как она, устроить себе выходной в середине недели – вещь немыслимая.

Тихонько постучала в дверь:

– Мам, можно к тебе?

– Конечно, дорогая.

Римма Сергеевна сидела в своем любимом кресле – Вадим называл его императорским. И сидела как вдовствующая императрица – спина-струна, подбородок властно поднят, руки расслабленно лежат на подлокотниках. Складки простого домашнего платья лежат идеально, и прическа – волосок к волоску. Мать даже губы подкрасила! Но в комнате легкий беспорядок, на тумбочке возле незастеленной кровати стакан воды, какие-то пилюли в пузырьках и блистерах.

– Мам, а ты чего не на работе-то? Заболела?

– Да нет, ничего. Голова немного болит. Ночью заболела. И кру-ужится так, словно на карусели еду…

Анна встревожилась:

– Давай измерим давление, а?

– Не надо. Это только усталость. Ты пойди приведи себя в порядок, переоденься, выпей кофе… Мне теперь нужно отдохнуть.

Анна пошла к дверям, но остановилась на пороге:

– Прости меня, ладно?

– Ничего, дочка. Я же вижу, как тебе тяжело. Все образуется.

И Анна вышла из комнаты, в самом деле пошла в ванную, приняла душ, долго сушила и укладывала феном свои непокорные волосы, переоделась, сварила кофе. Уже села за стол, но потом, сообразив что-то, поставила на поднос две чашечки, сливочник, вазочку с пастилой. Хорошо бы выпить с матерью кофе, как бывало раньше, еще в юности, когда они были так дружны, еще до того, как… Еще до всего.

Руки у Анна были заняты подносом, поэтому она не постучала, осторожно открыла ногой дверь в кабинет матери. Она не уронила поднос, не разлила огненный кофе на вытертый до основы, но такой красивый узбекский ковер. Она осторожно поставила свою ношу на письменный стол и только тогда присела на корточки рядом с матерью, лежавшей ничком на полу. Голова Риммы Сергеевны была странно вывернута, правый глаз закрылся, в левом, широко раскрытом, плескался ужас, из перекошенного рта рвались хриплые стоны.

…Пока мать лежала в больнице, пока врачи высказывались обнадеживающе-туманно, Анна, да и все близкие уверены были: Римма Сергеевна выкарабкается. Она ж железная леди! Стоит ей выйти из больничной палаты, как она сразу станет прежней, бодрой, подтянутой, несгибаемой. Но этому заблуждению суждено было развеяться.

Римма не стала прежней, даже когда вернулась домой. Правая сторона ее тела, как и лица, отказалась ей повиноваться, правый глаз остался незряч, речь невнятна. Она не могла больше работать, не могла обслуживать собственные нужды, едва ходила – Вадим Борисович на руках внес тещу в квартиру, с нелепой отчетливостью припомнив, как после ЗАГСа рвался нести Анечку по этим же стертым ступенькам вверх, а Римма Сергеевна брюзжала, доказывая, что это, мол, мещанский обычай. Так он и не взял на руки свою воздушную, в тюлевых воланах и оборках, невесту, а теперь вот тащит этот несчастный, нелепый костяк… Теперь-то она небось молчит, не возражает.

Вадим отогнал злые мысли, бережно доставил Римму в ее комнату, уложил в постель.

– Ну, мне пора. Выздоравливайте поскорее! – громко, словно говорил с иностранкой или с глухой, пожелал он теще.

Анна принялась суетиться, взбивать подушки, а Вадим, притворив двери, потряс головой и покрутил кистями рук – совершил, короче говоря, те жесты, что выдают внутреннюю неловкость. Он прокрался к выходу – хорошо бы улизнуть сейчас незаметно, избежать очередной тяжелой сцены. Хотелось повидать сына, но раз его нет дома…

– Уже уходишь?

В голосе Анны не звучало привычной уже язвительности, он был усталым, бесконечно усталым.

– Мне пора вообще-то… Но если надо, я…

– Я хотела тебя попросить, завтра приезжает Нина, так не мог бы ты…

– Да, я ее встречу. Конечно.

– Спасибо.

Вроде все уже было сказано. Вадим помялся с ноги на ногу, потом все же решился, вынул из кармана сверток:

– Это тебе. Деньги. На первое время…

– А… спасибо.

…Только на вокзале Вадим вдруг спохватился, что знать не знает, как выглядит невестка. Он с ней не был знаком. Анна с сыном пару раз ездили к ней погостить, Москву посмотреть. Вадим ни разу с ними так и не выбрался. Припомнил, что вроде бы в гостиной на пианино стояла примелькавшаяся фотография – две очень похожие друг на друга девушки стоят приобнявшись, сблизив головы. «Это снимок с Ниночкиного выпускного», – пояснила как-то Анна. Она на фотографии получилась очень хорошенькой и лукавой, потому и поставила ее на видном месте. Нина же казалась скорее печальной, платье на ней было не очень подходящее для сентиментального прощания со школой, маленькое черное платье, очень взрослое и строгое, а красные коралловые бусы, обвившие шею, вызывали смутную тревогу. Какая она теперь – столичная жительница, журналистка, модная штучка?

И все же он узнал Нину Алексеевну в толпе, моментально запрудившей платформу. Она была похожа на Анну, такая же худенькая, большеглазая. Но пышные вьющиеся волосы Нина стригла, носила очки с затененными стеклами и одевалась иначе. Анна никогда не позволила бы себе надеть такие мальчишеские джинсы и ветровку бешено-оранжевого цвета, как у дорожных рабочих, Анна любила строгие костюмы и чтобы блузочка, туфли, сумка – все было в тон, Анна не выходила из дому без макияжа. Лак на ногтях совпадает с цветом губной помады, тщательно подмазанное лицо, капля хороших духов. А Нина, казалось, вообще не пользовалась косметикой, и губы у нее были свежи без подкраски, улыбка искренняя. От нее веяло чистотой и лавандовой свежестью, и было в этом запахе нечто стародевичье.

А глаза у нее веселые. Веселые глаза – вот что отличало ее от сестры и матери. И было в ней что-то, чего не было в них, словно она не только надеялась на лучшее, что вообще присуще людям, даже самым отчаявшимся, но уже сейчас жила в этом лучшем, которое уже наступило. Преодолев секундное замешательство, она быстро нашла нужный тон, заговорив с Вадимом так легко, словно знала его всю жизнь, деликатно и умело («Работает в журналистике? Оно и видно») расспрашивала его о том, как живет младшая сестра, как чувствует себя мать, как сын, как «сам хозяин». Обычно немногословный, угрюмоватый, Акатов не успел заметить, как сказал ей больше, чем хотел, но и заметив, не ощутил досадливой остуды. Высадил Нину Алексеевну у подъезда, извинился, что не сможет подняться, дела-дела, а разворачиваясь, увидел в зеркало – она помахала ему рукой, как девчонка.

– Хорошая баба, – то ли сказал, то ли подумал он и с удивлением ощутил: в груди словно распахнули форточку, стало легко и прохладно. Словно другой жизнью повеяло подумал он. Другой жизнью, которая могла бы принадлежать нам всем. Если бы… Если бы что?