Андрей Звонков - Любовью спасены будете...

– На, выпей.

Она покрутила головой и хлюпнула носом.

– Выпей, так надо.

Он спустился в диспетчерскую и сказал:

– Дайте мне их координаты. Надеюсь, ведь еще не звонили?

Диспетчеры дружно подтвердили, что никому не звонили. Герман взял бумажку с записанными на ней адресами и телефонами Носова и Морозова.

Когда вернулся в свой кабинет, оказалось, что Вилечка выпила коньяк и, забившись в уголок дивана, плакала… Он хотел подойти к ней… но передумал и сел за стол, положив голову на руки.

Утром в кабинет зашел старший врач. Вилену ночью отвезли домой.

– На конференцию идешь?

Герман махнул рукой:

– Проведи сам, мне не до того… – и показал на лежащую перед ним бумажку с телефонами, – надо позвонить…

Старший врач понимающе кивнул: это проблема. У Виктора одна мать, пожилая женщина, как ей сказать? У Морозова жена молодая на шестом месяце…

В конференц-зале висела мрачная тишина, сотрудники тихо переговаривались, обсуждали ночное событие. Старший врач вышел за трибуну и сказал:

– В общем, так. Вы все знаете, что случилось… Погибли врач Виктор Васильевич Носов и фельдшер Владимир Владимирович Морозов. Вместо разбитой машины придет резерв. Все подробности – завтра. А сегодня давайте работать.

И ушел из зала.

Стахис поймал его в коридоре.

– Я не могу звонить. Поехали. Расскажем.

Их хоронила вся Московская скорая, так рядышком и положили. На Архангельском кладбище. Все было: и речи, и памятник, и ограда… Кто-то вспомнил, что такое бывает очень уж часто, почти каждый год… А проезжая мимо того места, каждый водитель скорой сигналил, отдавая маленький долг памяти отличным ребятам.

Герман со старшим врачом на следующий день после аварии ездили сообщить о гибели родственникам. Анастасия Георгиевна приняла сообщение о гибели сына на удивление спокойно. Она зашла в комнату, села на диванчик и сказала:

– Ну вот и все.

Герман со старшим врачом переглянулись. Старший пробормотал вполголоса:

– Думаешь, аффект?

– Не знаю… не знаю. Не похоже, – ответил Герман. Смотреть на Анастасию Георгиевну было тяжело. Динка стояла в коридоре между врачами и то одному, то другому поддавала носом по рукам, прося почесать, но, видя искаженные болью и скорбью лица, отошла, легла в углу на коврик, положила морду на лапы и тоненько засвистела носом, жалея всех на свете.

– Анастасия Георгиевна, мы соболезнуем, смерть Виктора тяжелая потеря для всех нас…

Осиротевшая мама Виктора закрыла лицо руками и беззвучно плакала. Старший достал из кармана облаточку с успокаивающими, выдавил таблетку и протянул ей.

– Выпейте.

Анастасия Георгиевна положила таблетку в рот, проглотила. Старший выдавил еще пару и положил на крышку серванта.

– Это на вечер, не забудьте.

– Анастасия Георгиевна, вы ни о чем не беспокойтесь, мы все сделаем сами, – сказал Герман, – когда все решится, позвоним.

Они уехали. У Володи Морозова все было тяжелее и хуже. Жена в истерике, родители. Крики, слезы, плач. Успокаивающие таблетки, валерьянка и корвалол…

Выполнив тяжелую миссию вестников смерти, заведующий подстанцией и старший врач вернулись на подстанцию. Предстояло собирать деньги, оформлять документы о смерти и вообще помогать родственникам погибших.

Водитель Рифат Сагидуллин остался жив благодаря плохим дверным замкам в рафике. Рифат десять дней пролежал в больнице, потом еще месяц отбюллетенил дома, вышел на работу, откатал две недели и уволился, никому ничего не объясняя.

После выписки из больницы его четырежды вызывали свидетелем к следователю, и, когда при последнем допросе следователь стал явно все сводить к невнимательности Рифата, тот понял, что пьяницу, убившего ребят, хотят если не оправдать, то значительно снизить ему степень наказания.

На подстанции народ закипал. Писались гневные письма начальнику отделения милиции и в прокуратуру, собирались подписи. А на суде вдруг откуда-то выплыла справка, что в крови водителя ЗИЛа обнаружены лишь следы алкоголя, а он просто устал, оттого и уснул за рулем. Когда Сашка Костин у следователя попробовал заикнуться, что от водилы несло, как от спиртовой канистры, следователь сунул ему заявление какого-то шибко принципиального прохожего, который видел, как врач скорой помощи избивал водителя грузовика, и посоветовал молчать в тряпочку, а то возбудить новое дело легче, чем закрыть старое. Прокурор ни словом не обмолвился о том, что грузовик вылетел из темного переулка и шел с незажженными габаритными огнями, что на выезде висел знак «уступи дорогу», зато сделал акцент, что машина скорой ехала без спецсигнала. В общем, становилось ясно, что правды не видать как собственных ушей после третичного сифилиса.

Стахис мотался между отделением милиции и подстанцией, оформил дочери неделю за свой счет, потом она вышла на дежурство, а вечером ее напарник Сашка Дорофеев, отправив Вилену домой, пришел к старшему врачу, который подрабатывал на линейной бригаде, и сказал, что с Виленой Стахис проблемы. Сашка не знал, как объяснить то, что его насторожило. Он мялся, жался и наконец выдал:

– Она о чем-то думает и как будто ничего не слышит. Ей говоришь, а она только и отвечает «ага» или «нормально». Ну, я понимаю, что беда случилась, но ведь мы-то живые вокруг. И уж если она вышла на работу, то надо работать. А то реагирует с третьего раза, говоришь «Место запроси», а она пять минут стоит у аппарата, потом приходит и молчит. Я спрашиваю: «Куда дали?» А она: «Не знаю». Может, ей еще надо отдохнуть?

Дома на странное поведение Вилены внимания поначалу никто не обращал, вроде как понимали – психическая травма, стресс, надо пережить. Отцу было некогда вдумываться в поведение дочери, матери, как тогда казалось, – тоже, и только Ольга Яковлевна заходила вечерами в комнату Вилечки, садилась с вязаньем в кресло и тихо вздыхала.

Старший в тот раз принял сообщение фельдшера Дорофеева к сведению и Герману рассказывать ничего не стал, просто в очередное воскресное дежурство Вилечки вышел на работу и вписал ее к себе на бригаду. Однако вечером он привел ее в свой кабинет и, посадив на стул, сказал:

– Тебе нельзя работать.

Раньше на такое заявление Вилена вспыхнула бы, заспорила, но то раньше, а теперь даже не вздрогнула, только тихо, себе под нос, спросила:

– Почему? – Она не подняла глаз, которые, что ни от кого не скрывалось, утратили былую яркость, точно уменьшились и потускнели.

– Не могу объяснить, – сказал старший врач, надеясь, что сейчас увидит хотя бы подобие сопротивления, агрессию, но нет.

Вилена только тихо спросила: