Далия Трускиновская - Ксения

— Нет, нет! — заговорила она неожиданно громким и внятным голосом. — Сейчас Даша лекарство принесет! Отойдите, не троньте его!

Отец Василий поглядел на Прасковью и покачал головой.

— Твоя воля, Господи… Опоздали…

— Нет, нет, — продолжала утверждать Аксюша. — Какой вздор вы твердите, батюшка? Какой вздор? Сейчас принесут лекарство!

Отец Василий опять наклонился над постелью и неловко погладил женщину по голове.

— Встань, Аксюшенька, нехорошо. Пойдем, помолимся вместе…

— Я вам, батюшка, молебны закажу, сколько нужно, во здравие, Богородице, целителю Пантелеймону, всем угодникам! Господь не попустит, чтобы он умер! Это только злодеи помирают без покаяния! — убежденно воскликнула Аксюша. — Разве мой Андрюшенька таков? Да назовите, кто лучше него, кто добрее него?!

И вдруг вспомнила, отшатнулась от мертвого мужа, протянула к нему тонкую руку с дрожащими пальцами:

— Разве он — грешен? — спросила неуверенно. — Нет же, нет, он меня любит, он не мог!

Отец Василий поглядел на Прасковью — теперь уж он решительно не понимал, о чем речь.

Но Прасковья не пожелала объяснять, что умирающего хозяина привезла в карете всем известная театральная девка Анютка.

— Обмыть сразу же нужно новопреставленного, — сказал отец Василий, — на полу, у порога, трижды. Поди, поставь воду греть. Соломы охапку принеси — подстелить.

Прасковья кивнула, но с места не сдвинулась.

Священник не знал, чем бы еще помочь потерявшим всякое соображение женщинам. Ни Аксюша не рыдала по мужу, ни Прасковья — по хозяину, а было в их лицах что-то одинаковое — точно время тянется для обеих иначе, гораздо медленнее, и не скоро слова отца Василия доплывут по воздуху от его уст до их ушей.

— Что же ты? — спросил Прасковью отец Василий. — Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели…

Даже не вздохнула покаянно Прасковья — а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.

— Обмывать будете — не забудьте Трисвятое повторять, — чувствуя, что уходить сейчас нельзя, и не понимая, как же достучаться до двух словно окаменевших женщин, говорил отец Василий. — Потом в новое оденьте. За родней пошлите — чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?!

— Да, — сказала вместо Прасковьи Аксюша. — Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив — и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!

Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.

— Только поскорее, ради Бога!

И кинулась прочь, и простучали по лестнице каблучки.

— Беги за ней, дура! — крикнул Прасковье отец Василий. — Видишь ведь — с ума сбрела!

Прасковья громко вздохнула.

— За что Он нас так покарал? — спросила.

— На все Его святая воля, — отвечал отец Василий. — Кабы я знал!..

Катя прибежала к Маше спозаранку.

— У Петровых-то горе! — сообщила. — Хозяин ночью помер.

— Как так? — удивилась Маша, с самого утра уже причесанная и напудренная, хоть и не в платье, а в нижней юбке и платке, покрывающем грудь и плечи. — Вчера же я его видала — как он на службу ехал!

— Вчера видала, а сегодня и нет его! — Катя перекрестилась на образа. — Пойдем, узнаем, может, по хозяйству помочь надобно. Поминки собрать…

— Ты ступай, я следом.

— А что еще стряслось… — Катя, вдруг передумав торопиться, присела на скамью. — Отец-то Василий с причастием и соборованием опоздал. Пока пришел — а там уж мертвое тело…

— Ах ты, Господи!..

— Да…

Они все же вышли вместе, и пришли к дому Петровых, и увидели у ворот две кареты — понаехала родня. Стайка соседок стояла там же, перешептываясь.

— Прасковью выгнала-то…

— За что?..

— А поди пойми…

— А хоронить когда?

— Завтра, поди. Коли ночью помер — как дни считать?

— А до полуночи помер-то?..

Катя отошла в сторонку и Машу с собой повела.

— Как бы к Аксюше пробиться? — спросила она.

— На что тебе?

— Боюсь я за нее.

— Там найдется кому с ней сидеть.

Но и Маша поймала вдруг это словно висевшее в воздухе предчувствие «недобра». Она хмуро поглядела на соседку.

— Вот так-то и бывает, когда непутем любишь! Вдове-то о себе думать нужно. Повыть — да и успокоиться. А ей и неведомо что на ум взойдет!

— Помолчи ты, Бога ради!

По двору шла Прасковья, и сразу видно было — с расспросами и не подступайся.

— Вот тоже, вдова нашлась… — шепнула неуемная Маша.

Катя только посмотрела на нее сердито.

Прасковья дошла до забора и словно только теперь поняла, что перед ней — преграда. Посмотрела направо, налево, будто ища того, кто уберет проклятый забор. Но такого не нашлось — и она осталась стоять, держась за доску и повесив голову.

Катя, подойдя с другой стороны, положила ей руку на плечо.

— А ты поплачь, — сказала тихонько. — Давай ко мне пойдем, посидишь у меня… бедная ты моя…

Прасковья поглядела ей в глаза.

— У нее, моей голубушки, — сказала, — волосики-то за ночь побелели!.. Я-то что?! А на нее гляжу — а у нее одна прядка темненькая, другая — беленькая… А мне-то что?.. Кто я?.. А она сидит и просит, чтобы не выносили… отец Василий, говорит, придет — исповедовать, причащать и соборовать… Нельзя, говорит, без исповеди… Нельзя с собой в могилу все грехи брать… А я-то что?.. Разве я виновата?.. А она-то знай, одно твердит — пусть лучше я, твердит, помру без покаяния!..

В спальне был непонятный полумрак. После обеда ему наступать вроде было рано. А обед подавали только что… если вообще подавали… невозможно вспомнить поминальный стол и то, что на нем, и ни единого слова о кушаньях… и вкуса, и запаха тоже…

Нет — ободок тарелки вдруг перед глазами обозначился, ни с того ни с сего. И пропал. Синее с золотом и в цветочек…

Аксюша подняла глаза и увидела себя в зеркале — высокую, статную, но с неузнаваемым лицом.

Вспомнила: кто-то шутил, что они с Андреем — ровнюшки, и годами вровень, и плечиками… почти…

А не свое там лицо… не свое…

Она обеими руками огладила волосы, обжала, свела пальцы у основания косы. Все равно в этом лице больше не было ничего такого, за что его можно было бы признать своим.

Но коли не свое…

То, что началось, невозможно было описать словами. А если бы нарисовать — так получилась бы дремучая чащоба, в которой только что еще не было ни пути, ни тропинки, один густой мрак, и вдруг непонятно откуда пробился свет — и обозначились ветви, стволы, чуть-чуть, может, и не светом, а шорохом листвы, запахом, иной теплотой воздуха вокруг них…