Стивен Кинг - Исход (Том 2)

Вместо этого ему стала сниться старая женщина. В этих снах он всегда оказывался на кукурузном поле — лежащий на животе, почти парализованный от ненависти и страха. Было яркое утро. Он слышал карканье ворон. Вокруг него, куда ни кинь взгляд, были широкие, мечеподобные стебли кукурузы. Сам не желая того, но не в силах остановиться, дрожащей рукой он стал раздвигать стебли, пытаясь что-то разглядеть между ними. Посередине поляны стоял старый дом. Основание дома было то ли кирпичным, то ли бревенчатым — издали трудно было разобрать. С ветки яблони свисала, раскачиваясь, автомобильная шина. А на крыльце, аккомпанируя себе на гитаре и напевая какую-то старинную духовную песню, сидела очень старая негритянка. От сна к сну песни менялись, но Мусорщику было знакомо большинство из них, потому что когда-то он знал женщину, мать мальчика по имени Дональд Мервин Элберт, которая, хлопоча по дому, всегда напевала такие песни.

Этот сон был кошмаром, но не потому, что в конце его происходило нечто необычайно страшное. На первый взгляд, во сне не было ничего пугающего. Кукуруза? Голубое небо? Старая женщина? Шина-качели? Чем могут испугать эти вещи? Старушка не швыряла в него камнями, особенно такая старушка, которая напевала божьи песни старого дома, вроде «В то великое утро Воскресения» и «До свидания, блаженный Иисус, до свидания». На всем свете только Карлы Йатсы швыряли в него камнями.

Но еще задолго до окончания сна его парализовал страх того, что все время он высматривал вовсе не старушку, а некий таинственный, еле скрываемый свет, который вот-вот забрезжит и вырвется из нее, заливая все вокруг таким огненным сиянием, по сравнению с которым охваченные пламенем нефтяные цистерны Гэри будут казаться лишь россыпью свечей на ветру, — свет настолько яркий, что все прежние пожары покажутся гаснущими головешками костра. И весь этот отрезок сна Мусорщик непрестанно думал: «О, пожалуйста, уведи меня от нее, я не хочу ничего от этой старой ведьмы, пожалуйста, ну пожалуйста, уведи меня из Небраски!» Затем, какую бы песню ни пела старая негритянка, она вдруг внезапно остановится, издав резкий несвязный звук. Женщина посмотрит именно туда, откуда он подсматривал за ней сквозь крошечную петлю в роскошном кружеве из стеблей. У нее было старое, сотканное из множества морщинок лицо, волосы ее были так редки, что сквозь них просвечивал коричневый череп, но ее глаза горели, словно бриллианты, полные огня, которого он так боялся.

Старческим, надтреснутым, но все же сильным голосом она крикнет: «В кукурузе ласки!», и он почувствует в себе перемену, и, взглянув на себя, обнаружит, что превратился в ласку, пушистого коричневато-черного крадущегося зверька с острым носиком, с зоркими глазками, с пальцами, превратившимися в копи. Он стал лаской, трусливым ночным существом, которое охотилось за всеми слабыми и маленькими.

И тогда он начнет кричать, и внезапно проснется от этого крика, весь в холодном поту и с выпученными глазами. Его руки стремительно ощупывали тело, и он убеждался в том, что все человеческие части по-прежнему на месте. В завершение этой панической проверки он хватался за голову, уверяясь в том, что и это была та же человеческая голова, а не длинное, скользкое, вытянутое, пулеобразное нечто.

Четыреста миль Небраски он прошел за три дня, чуть ли не бегом, подстегиваемый неописуемым ужасом. Он вступил на территорию Колорадо возле Джулисбурга, и сон начал терять свои краски, постепенно размываясь.

(Что касается матушки Абигайль, то она проснулась ночью пятнадцатого июля — вскоре после того, как Мусорщик прошел стороной, севернее Хемингфорд Хоум, — вся дрожа и испытывая смешанное чувство страха и сожаления; сожаления о ком-то или о чем-то, но этого она не знала. Она подумала, что ей, наверное, приснится ее внук Андерс, который был убит шальной пулей во время охоты, когда ему не было еще и шести.)

Восемнадцатого июля, будучи к тому времени юго-восточнее Стерлинга, штат Колорадо, но еще в нескольких милях от Браша, Мусорщик повстречал Малыша.

Он проснулся, когда уже опускались сумерки. Несмотря на завешенные одеждой окна, «мерседес» раскалился. Горло Мусорщика стало высохшим колодцем, облицованным наждачной бумагой. В висках гулко стучала кровь. Он высунул язык и, проведя по нему пальцем, подумал, что тот стал подобен омертвелой ветке дерева. Он положил руку на руль «мерседеса» и тут же, словно от ожога, шипя от боли, отдернул ее. Чтобы выйти из машины, ему пришлось обвернуть полой блузы дверную ручку. Мусорщик намеревался просто шагнуть из машины, но переоценил свои силы и недооценил то, насколько усугубилось его обезвоженное состояние в этот августовский вечер: его ноги подкосились, и он упал на шоссе, тоже раскаленное. Словно изувеченный краб, Мусорщик со стоном отполз в тень «мерседеса». Тяжело дыша, он сел, его руки и голова покачивались между торчащими коленями. Затем он мрачно уставился на два трупа, извлеченных им из машины: ее, с браслетами на ссохшихся руках, и его, с копной театрально-белых волос, обрамляющих мумифицированное обезьянье личико.

Он должен добраться до Сиболы прежде, чем завтра встанет солнце, но если он не доберется, то умрет… и это у самой цели! Конечно, темный человек не может быть настолько жестоким — конечно же, нет!

— Моя жизнь принадлежит тебе, — прошептал Мусорщик, и, когда солнце опустилось за линию гор, он поднялся на ноги и зашагал, направляясь к башням, минаретам и широким улицам Сиболы, где вновь и вновь вспыхивали огненные искорки.

Когда жар дня сменился холодом ночи в пустыне, он почувствовал, что идти стало гораздо легче. Его треснувшие, обвязанные веревкой кроссовки громко шлепали по шоссе № 15. Он пробирался вперед с опущенной, как у увядшего подсолнечника, головой, и даже не заметил зеленый светящийся знак «Лас-Вегас 30», когда проходил мимо.

Он думал о Малыше. По праву Малыш должен был быть сейчас с ним. Они должны были ехать в Сиболу вместе, в проклятом двухместном автомобиле Малыша, стрелявший двигатель которого оставлял россыпь дробного эха в пустыне. Но Малыш оказался недостойным, и в эту даль Мусорщика отправили одного. Его ступни поднялись и опустились на мостовую.

— Си-а-бола! — прохрипел он. — Бэд-ду-бад-ду- бамп!

Около полуночи Мусорщик свалился у обочины дороги и забылся беспокойным сном. Теперь город был ближе.

Он был совершенно уверен, что в конце концов доберется до него.

Мусорщик услышал Малыша задолго до того, как увидел. Низкий рев, с треском вырывавшийся из трубы без глушителя, он гулко приближался к нему с востока — так врезался ему в память тот день. Звук приближался по 34-му шоссе, ведущему от Юмы, штат Колорадо. Первым порывом Мусорщика было спрятаться, так же как он прятался от немногих других уцелевших, которых встречал после Гэри. Но на этот раз что-то удержало его, и он остался сидеть на велосипеде у обочины дороги, с тревогой оглядываясь через плечо.