Стивен Кинг - Полная тьма, ни одной звезды

Он встал и вышел, так и ни обронив ни слова, и я не виню его. Даже для Арлетт, такое поведение было чересчур вульгарным. Должно быть, он видел перед своими глазами ее превращение из матери — сложной женщины, но порой нежной — в дурно пахнущую госпожу из публичного дома, инструктирующую неопытного молодого клиента. Все было достаточно плохо, но он был влюблен в девочку Коттери, и это все усугубляло. Очень молодые люди не могут не возвести свою первую любовь на пьедестал, и если кто-то приходит и плюет на их идеал… даже если это, оказывается, мать…

Я едва расслышал, как хлопнула его дверь. И слабое, но различимое рыдание.

— Ты задела его чувства, — сказал я.

Она высказала мнение, что чувства, как и справедливость, были также последним оплотом слабаков. Затем протянула бокал. Я наполнил его, зная, что утром она не вспомнит ничего из того, что сказала (при условии, что она все еще будет здесь, чтобы поприветствовать утро), и будет отрицать это — яростно — если я расскажу ей. Я видел ее в этом состоянии опьянения прежде, но очень давно.

Мы допили вторую бутылку (она допила), и половину третьей прежде, чем ее подбородок опустился на запятнанную вином грудь, и она начала храпеть. Проникая через сжатое горло, этот храп походил на рычание злой собаки.

Я обнял ее за плечи, просунул руку под ее подмышку, и поднял на ноги. Она бормотала протесты и слабо била по мне зловонной рукой.

— Оста меня в поко. Хочу спа…

— И будешь, — сказал я. — Но в своей постели, а не здесь на веранде.

Я повел ее — спотыкающуюся и похрапывающую, с одним глазом закрытым, а другим слегка приоткрытым — через гостиную. Дверь Генри открылась. Он стоял в проеме, лицо его не выражало никаких эмоций и выглядело значительно старше его лет. Он кивнул мне. Только один кивок головы, но он сказал мне все, что я должен был знать.

Я положил ее на кровать, снял обувь, и оставил ее там храпеть с распростертыми ногами и рукой, свисающей с матраца. Я вернулся в гостиную и обнаружил Генри, стоящего возле радио, которое Арлетт вынудила меня купить год назад.

— Она не может говорить подобные вещи о Шеннон, — прошептал он.

— Но она будет, — сказал я. — Такой ее создал Бог.

— И она не может увезти меня от Шеннон.

— Она сделает и это, — сказал я. — Если мы позволим ей.

— Неужели ты… пап, неужели ты не можешь нанять собственного адвоката?

— Ты считаешь какой-нибудь адвокат, услуги которого я мог бы себе позволить на те небольшие деньги, которые у меня есть в банке, сможет противостоять адвокатам «Фаррингтон», которых они натравят на нас? Они заправляет всем округом Хемингфорд; я же управляю только серпом, когда хочу скосить сено. Они хотят эти сто акров, а она хочет им отдать их. Это единственный выход, но ты должен помочь мне. Поможешь?

Долгое время он молчал. Он опустил свою голову, и я видел, как слезы капают из его глаз на вязанный коврик. Затем он прошептал:

— Да. Но если я должен буду смотреть на это… я не уверен, что смогу…

— Есть способ, как ты можешь мне помочь и при этом не смотреть. Сходи в сарай и принеси мешок из мешковины.

Он сделал, как я просил. Я пошел на кухню и взял ее самый острый нож для разделки мяса. Когда он вернулся с мешком и увидел его, лицо его побледнело.

— Обязательно должен быть он? Ты не можешь… подушкой…

— Это было бы слишком медленно и слишком болезненно, — сказал я. — Она бы боролась.

Он согласился, будто я убил десяток женщин перед своей женой и потому знал это. Но я не убивал. Я знал только то, что во всех моих полупланах — другими словами в моих мечтах об избавление от нее — я всегда видел нож, который теперь держал в руке. В общем, это будет нож. Нож или ничего.

Мы стояли там в свет керосиновой лампы — до 1928 года там не было электричества за исключением генераторов в Хемингфорд Хоум — глядя друг на друга, в абсолютной ночной тишине, которую нарушал только неприятный звук ее храпа. Однако был и третий присутствующий в той комнате: ее неутолимое желание, которое существовало отдельно от нее самой (я думал, что ощущал его тогда; спустя эти 8 лет я уверен в этом). Это нелепо, но призрак был там даже прежде, чем женщина, частью которой он был, умерла.

— Хорошо, пап. Мы сделаем это… мы отправим ее на Небеса. — Лицо Генри просияло от этой мысли. Каким отвратительным мне кажется это сейчас, особенно когда я думаю о том, как он кончил.

— Это будет быстро, — сказал я. Мужчина и мальчик, мигом перережут горло свинье, и я думал, что так оно и будет. Но был неправ.

Позвольте рассказать это быстро. Ночами, когда я не могу уснуть — а так часто бывает — я прокручиваю это в памяти раз за разом, каждый удар, кашель и каплю крови в изящной медлительности, так что позвольте рассказать это быстро.

Мы вошли в спальню, я впереди с ножом в руке, мой сын с мешком из мешковины. Мы вошли на цыпочках, но могли войти ударяя в музыкальные тарелки, не разбудив ее. Я жестом показал Генри, встать с правой стороны от меня, у ее головы. Теперь мы могли услышать будильник Биг-Бен, тикающий на ее тумбочке, так же как ее храп, и любопытная мысль пришла ко мне: мы походили на врачей, посещающих смертное ложе важного пациента. Но мне кажется, что врачи возле смертных лож, как правило, не дрожат от вины и страха.

Пожалуйста, пусть крови будет не слишком много, думал я. Пусть мешок спрячет ее. Еще лучше, позволь ему отказаться теперь, в последнюю минуту.

Но он не отказался. Может он думал, что я возненавижу его, сделай он это; может хотел отправить ее на Небеса; а может помнил этот непристойный средний палец, рисующий круг вокруг ее промежности. Не знаю. Одно я знаю точно, он прошептал, «Прощай, Мама «, и опустил мешок на ее голову.

Она фыркнула и попыталась вырваться. Я хотел протянуть руку под мешок, чтобы сделать свое дело, но он вынужден был сильнее надавить на него, чтобы удержать ее, и у меня не получилось. Я видел, что ее нос приобрел форму плавника акулы в мешковине. А также видел растущую панику на его лице, и знал, что долго он не продержится.

Я поставил колено на кровать, а руку положил ей на плечо. Затем я полоснул по горлу через мешковину. Она закричала, и начала всерьез брыкаться. Кровь хлынула через разрез в мешковине. Ее руки взметнулись и били воздух. Генри с визгом отскочил от кровати. Я попытался удержать ее. Она дергала мешок руками, и я полоснул по ним, порезав три пальца до кости. Она снова вскрикнула — звук был столь же тонкий и острый как, осколок льда — и рука откинулась, чтобы дергаться на покрывале. Я сделал еще один кровоточащий порез в мешковине, и еще один, и еще. Я сделал пять порезов, прежде, чем она оттолкнула меня не пораненной рукой, а затем разорвала мешок на лице. Она не смогла скинуть его целиком со своей головы — он застрял в волосах — поэтому он висел на ней как сетка для волос.