Джон Харвуд - Призрак автора

Конечно, лорда Эдмунда нельзя было сравнить с умирающим от жажды в пустыне, но он был близок к такому состоянию. Кроме Серафины, все женщины стали ему ненавистны. Стоило хотя бы на мгновение вспомнить о прежних победах, как по телу его пробегала брезгливая судорога. Но, когда наконец он отрывал взгляд от нее и бежал из своей опустевшей галереи на набережную, его тотчас одолевали совсем иные мысли: он понимал, что прелестный образ, только что им покинутый, всего лишь слабая тень настоящей, живой Серафины, которая где-то рядом. Но грациозная фигурка в рыжем облаке волос, которую он когда-то давно — так ему теперь казалось — преследовал, все не являлась. Для обитателей квартала Ламбет лорд уже сделался посмешищем. Он обследовал каждый здешний уголок, расспросил старожилов и ларечников, обошел все местные ломбарды, но тщетно. Столь же напрасны были и его отчаянные попытки воскресить в памяти маршрут, которым он шел в тот роковой день. Только в снах он мог воспроизвести каждый свой шаг, и тогда он видел себя на пустынной улице, чувствовал за спиной ее присутствие, оборачивался, но она исчезала, и он опять продолжал погоню, пока не просыпался от собственных криков «Серафина!», которые вновь приводили его в галерею.

Даже эти страдания не рождали ненависти к ней, настолько она была прекрасна; но отвращение, которое он испытывал к грубо размалеванному холсту, поверхность которого так часто и бесплодно изучал, было столь же велико, сколь сильна была его страсть. С каждым днем полотно казалось ему все более уродливым контрастом с тем совершенством, которое оно скрывало под своими кричащими красками. Лорд Эдмунд не раз ловил себя на том, что готов, словно дикое животное, броситься на ненавистный холст и порвать его острыми когтями. Только страх навеки потерять ее, который был сильнее мук, его терзавших, останавливал беднягу. Но сам он чувствовал, что очень скоро должен либо сойти с ума, либо умереть.

В тот летний вечер, когда мы вновь встретились с нашим героем, он, словно повинуясь инстинкту самосохранения, заставил себя принять приглашение на обед, чего давно уже не делал. Вечер оказался для него ужасным во всех отношениях: он чувствовал себя объектом всеобщего сочувствия и даже отторжения и едва мог воспринимать обращенные к нему слова. К тому же, стоило ему переступить порог дворца, у него страшно разболелась голова, а к концу вечера ее словно сдавило стальным обручем. Но именно это и подвело его к осознанию своего плачевного состояния, и тогда он принял твердое решение: он прямиком отправится домой, войдет в свою галерею и уничтожит картину, и пусть это обернется самыми мучительными страданиями, все равно они не сравнятся с тем, что ему уже пришлось пережить.

Он намеревался взять кеб, но перспектива оказаться в замкнутом пространстве кареты была невыносима, так что лорд отправился домой пешком. Ночь была хмурой, но, когда он свернул на Ройял-Хоспитал-Роуд, луна прорезала толщу облаков, и вскоре ее сияние разлилось по спокойной глади воды. Головная боль не отступила, но стала какой-то другой, теперь стальной обруч превратился в раскаленный прут, который врезался в голову над правым ухом, все глубже проникая в мозг. Когда лорд подошел к своему дому, боль достигла апогея. Схватив в холле античный кинжал, он поплелся в галерею и, прикрывая рукой глаза, толкнул тяжелые двери.

Ему представлялось, что в галерее царит кромешная тьма, но на самом деле мраморный пол был залит лунным светом. Колени лорда дрожали, когда он шел к картине; сознавая, что одного взгляда на Серафину будет достаточно, чтобы от его решимости не осталось и следа, он тем не менее готов был исполнить задуманное. Нет, он не может; он должен последний раз взглянуть на нее! И лорд опустил руку.

В лунном свете она казалась еще более живой. Он видел, как вздымается ее грудь, как дрогнуло что-то в ее лице, когда она уловила его взгляд; он знал, что ее руки тянутся к нему для объятий. Прозрачные воды словно расступились, выпуская ее; кинжал выпал у него из руки и звонко ударился о мраморный пол; он сделал шаг вперед. В тот же миг луна зашла за облако, или ему это только показалось; как бы то ни было, стало очень темно. Что-то схватило его за ногу, он упал, встал на четвереньки и в диком прыжке бросился к ней. Ну вот, наконец он это сделал; чудо свершилось; и вот уже она, словно Венера, выходила из воды, и между ними не было никакой преграды. Не в силах отвести от нее взгляда, он оступился и покатился с каменистого обрыва. Не важно; она ждала его и была теперь еще ближе; он видел, как серебрится вода вокруг ее талии. Звон в голове сменился нежной мелодией, как будто зазвучала скрипка. Ее улыбка никогда еще не была такой волнующей. Воспарив в своей страсти на самую вершину, он подошел к пруду и, не раздумывая, нырнул в ее объятия. Но откуда этот удушливый привкус грязи и почему он не может дышать? Он попытался разомкнуть ее руки, но холодная черная вода хлынула ему в легкие и затянула в ожидавшую его бездну.

На дознании кебмен сообщил коронеру, что видел, как джентльмен несся по мосту Баттерси, а потом бросился с него в реку. Прилив был очень сильный, и к тому времени, как свидетель подбежал к воде, тело уже скрылось. Труп, опутанный сетями, прибило к берегу в нескольких сотнях ярдов ниже по течению. Из уважения к титулу лорда Эдмунда присяжные, несмотря на некоторые противоречия в доказательствах, согласились с мнением, что его светлость, сбитый с толку лунным сиянием, бросился спасать утопающего, и вынесли вердикт о смерти в результате несчастного случая.

Остается лишь добавить, что душеприказчики лорда, допущенные в его частную галерею, были немало удивлены тем, что владелец отказался от стольких шедевров в пользу единственного полотна, на первый взгляд не представлявшего никакой ценности. Разумеется, и название картины не могло пролить свет на эту тайну; угадать, что пытался изобразить художник, так и не удавалось. Кому-то из присутствующих показалось, что это плывут облака; кто-то увидел густой туман; и лишь самый молодой из них осмелился признаться в том, что видит проступающие в верхней части холста очертания женщины с еле уловимой улыбкой на губах, но согласился, что, скорее всего, ошибается.

Я прочитал рассказ на одном дыхании, словно в угаре, и, вернув «Хамелеон» на место, поспешил в свою комнату, чтобы тут же рассказать Алисе о своей находке. Но как-то так получилось, что письмо осталось не отправленным. Серафина до боли напоминала мне ту Алису, которая явилась ко мне во сне, и в каждой написанной мною строчке сквозил легкий упрек — но в чем, я и сам не мог понять, — так что я все тянул с отправкой письма. А потом стало и вовсе невозможно объяснить, почему я сразу не рассказал о прочитанном.