Амброз Бирс - Диагноз смерти (сборник)

Но человека, приехавшего на развалины Харди-Гарди, тамошняя археология, похоже, нимало не трогала. Свидетельства разбитых надежд и тщетных трудов, чье убожество еще и подчеркивалось эфемерной позолотой солнечного света, не исторгли из его груди вздоха сожаления. Он снял с натруженной спины своего осла вьюк с инструментами, который размером едва не превосходил животное, достал топор и двинулся по сухому руслу Индейского ручья к невысокому песчаному холму.

Миновав поваленный полузабор-полуплетень, он выдрал из него доску, расщепил на пять колышков и заострил их. Затем он, то и дело нагибаясь к самой земле, предпринял довольно тщательные поиски невесть чего. Похоже, ему сопутствовал успех: он вдруг выпрямился, щелкнул пальцами и воскликнул: «Скарри!». Дальше он пошел, что называется, мерными шагами, вслух отсчитывая каждый. Потом остановился и вбил в землю один из кольев. Сделав это, он внимательно огляделся, отмерил еще несколько шагов – почва там, надо сказать, была на редкость неровная – и вбил второй кол. Под прямым углом к образовавшейся таким образом линии он отсчитал вдвое больше шагов и вбил третий, а там уж пришел черед четвертого и пятого. У последнего он расщепил верхушку и закрепил в щели старый конверт с какими-то карандашными каракулями. Короче говоря, он застолбил на холме участок и сделал на него заявку в полном соответствии с местным законом и обычаями старателей Харди-Гарди.

Тут надо сказать, что одним из «пригородов» Харди-Гарди было кладбище. Впрочем, довольно скоро предместье превзошло по населенности свою метрополию. В первые же дни существования лагеря гражданский комитет прозорливо решил, что без него никак не обойтись. Следующий день ознаменовался серьезной дискуссией между двумя членами означенного комитета: они разошлись во мнениях, где его ловчее расположить; так что уже назавтра кладбище приняло первых двух насельников. Поселок пустел – кладбище разрасталось. Оно превратилось в густонаселенный район Харди-Гарди куда раньше, чем последний старатель, счастливо избежавший как малярии, так и револьверной пули, повернул своего мула задом к Индейскому ручью. Но даже во времена старческого одряхления Харди-Гарди кладбище вполне справлялось со своим предназначением, хотя и терпело некоторый ущерб от времени и непогод, от опытов в области грамматики и орфографии и, конечно же, от койотов. Оно покрывало добрую пару акров земли, не годной ни на что другое; на нем возвышались два-три дерева, более похожие на скелеты, и среди них одно выделялось мощным суком, под которым с давних времен сохранилась веревка – она хоть и заметно истлела, но вид имела вполне веский. Еще там имелось с полсотни холмиков, десятка два надгробий, надписи на которых блистали уже упоминавшимися орфографическими находками, и семейство кактусов, выглядевших довольно агрессивно. Короче говоря, этот «приют Господень», как порой благочестиво называют такие вот места, мог дать поселку фору и по части запустения. И в самом, с позволения сказать, густонаселенном его месте мистер Джефферсон Доумен вбил свои столбы и оставил заявку. В ней, кстати, было оговорено, что если при производстве работ заявителю придется потревожить кого-то из усопших, он обязуется захоронить его вторично со всей полагающейся почтительностью.

Родом мистер Джефферсон Доумен был из Элизабеттауна, что в штате Нью-Джерси. Именно там он шесть лет назад оставил свое сердце Мэри Мэтьюз, скромной златовласой девушке, оставил как залог своего намерения вскоре вернуться и искать ее руки.

«Я знаю , что живым ты не вернешься… ведь у тебя сроду ничего толком не получалось, – воодушевила его мисс Мэтьюз. И тут же добавила к своему напутствию: – Если ты не вернешься, я сама приеду к тебе в Калифорнию. Ты будешь откапывать монеты, а я – раскладывать их по мешочкам».

Мистер Доумен едва не высмеял это типично женское представление о месторождениях золота: сам-то он искренне полагал, что золото обретается в жидком состоянии. Ее порыв он решительно пресек, ее рыдания – заглушил, прикрыв ей рот ладонью, а ее слезы отер поцелуями. А потом в самом радужном настроении понесся в Калифорнию, чтобы там заложить фундамент будущего семейного благосостояния. А пока он год за годом, не утрачивая ни цели, ни надежды, ни сердечной верности, работал, мисс Мэтьюз переуступила монополию на свои скромные умения – раскладывать монеты по мешочкам – мистеру Джо Симену, игроку родом из Нью-Йорка. Эту ее способность он ценил куда больше, чем еще одну: доставать потом деньги из мешочков и раздавать своим любовникам. Неодобрение его выразилось в действиях весьма решительных, что обеспечило ему должность учетчика в тюремной прачечной, а ей – прозвище «Покарябанная Молли». Примерно в то же время она написала мистеру Доумену прочувствованное письмо, в котором возвращала жениху его слово. К письму этому она приложила фотографию, которая лучше многих слов объясняла, почему она расстается с надеждой назваться когда-нибудь миссис Доумен. Она красочно описала, как упала с лошади и повредила лицо, а расплачиваться за это пришлось смирному жеребцу, на котором мистер Доумен прискакал в «Красную Собаку» за письмом: на обратном пути отставной жених истерзал ему шпорами все бока. Надо сказать, что письмо не оказало ожидаемого действия: если прежде верность мистера Доумена диктовалась любовью и долгом, то теперь стала еще и делом чести. А образ мисс Мэтьюз, пусть даже и со шрамом, накрепко запечатлелся в его душе. Узнав об этом, мисс Мэтьюз удивилась не так сильно, как следовало бы ожидать, памятуя, как невысоко она ценила преданность мистера Доумена – ведь в противном случае, тон ее письма был бы совсем иным. Как бы то ни было, письма от нее стали приходить все реже, а там и вовсе прекратились.

Был у мистера Доумена и другой корреспондент, мистер Барни Бри из Харди-Гарди, некогда живший в «Красной Собаке». Этого джентльмена хорошо знали все старатели, хотя сам он к их числу не принадлежал. Его познания насчет специфики золотого промысла сводились к исчерпывающему владению старательским жаргоном, который он, надо сказать, изрядно обогащал и собственными лингвистическими придумками. Это здорово впечатляло наивных новичков, и они на какое-то время проникались уважением к мистеру Бри и его разносторонней осведомленности. Когда же Барни не царил в кругу восторженных почитателей, только что прибывших из Сан-Франциско или из восточных штатов, он предавался занятиям весьма прозаическим: подметал полы и чистил плевательницы в дансингах.

В жизни у Барни были две страсти. Он питал самую истовую привязанность к Джефферсону Доумену – тот однажды оказал ему немалую услугу, – а еще к виски, от которого добрых услуг ждать никому не приходится. В Харди-Гарди он явился одним из первых, едва пополз слушок насчет тамошнего золота, но не преуспел и вскоре опустился до положения местного могильщика. Постоянным промыслом, это, пожалуй, назвать было нельзя, но именно Барни брал трясущимися руками лопату, когда какое-нибудь недоразумение за карточным столом совпадало с его выходом из запоя. Однажды на имя мистера Доумена в «Красную Собаку» пришло письмо с лаконичным штемпелем «Харди, Калиф». Поглощенный другими делами, адресат пристроил его в щели меж бревен своей хижины, намереваясь прочитать, когда руки дойдут. Года через два оно само оттуда вывалилось и мистер Доумен прочел его. Вот что там было: