Эдит Оливье - Рассказ смотрителя

Смотритель не закончил свой рассказ, но его последние слова стоят у меня перед глазами отчетливей, чем на бумаге.

Я искал смотрителя для моего коттеджа у моря, и был рад получить ответ от моего наиболее надежного друга Джема Веста — мне подошел бы любой человек, рекомендованный им.

Джем писал, что обращающийся ко мне Хортэр несколько лет был капитаном его яхты; и он расстался с ним, только продав саму яхту. «После этого, говорилось в письме, — он был в двух долгих плаваниях, закончившихся кораблекрушениями, в одном случае он оказался единственным спасшимся. Это было для него тяжелым ударом, он потерял свое неизменное самообладание, так как честен и ловок».

Встретив через пару дней Джема в клубе, я спросил его, разумно ли оставлять человека с расстроенными нервами в абсолютно пустом доме на совершенно безлюдном побережье. Другое дело, если бы у него была жена, а так ему придется проводить целые дни в этом доме в полном одиночестве. Джем возразил. Он сказал, что на суше у Хортэра нервы совершенно в порядке. Те кораблекрушения ошеломили его, вероятно, потому, что в команде одного из кораблей у него был лучший друг, и Хортэр вбил в голову, что он как-то виноват в его гибели.

«Им овладело старое морское суеверие, к тому же он читал „Древнего моряка“. В этом отношении он несколько неуравновешен, но как бы то ни было, он очень спокойный и надежный парень; и я полагаю, что через год-другой пребывания на берегу он придет в полный порядок».

Я поговорил с Хортэром, и он мне понравился, хотя все-таки довольно сильно поразил своей неуравновешенностью. Не то, что бы он был раздражительным, — напротив, его манеры были тихими и спокойными; но в течение беседы на его лице ни разу не появилось даже тени улыбки. С него не сходило выражение постоянной меланхолии, а его грустные глаза, казалось, смотрели, не видя меня. Хортэр удивительно выглядел; он был похож на опустившегося франта. Например, рукава его старой рубашки из очень красивого и дорогого шелка были обрезаны на один-два дюйма выше локтей, причем обтрепанные их края свободно свисали.

Он был подпоясан старым галстуком Фри Форестер, а его белые брюки без единого пятнышка, должно быть, стоили в свое время немало. Черты его лица были тонкие и правильные; хотя срезанный подбородок указывал на слабоволие. Если бы не это, Хортэра можно было назвать красивым благодаря глубоко посаженным ясно-голубым глазам ж орлиному носу. Но из-за подбородка нос напоминал клюв, что делало Хортэра похожим на некую печальную чайку. Мне даже казалось, что он сейчас взмахнет крыльями и тихо взлетят в небо.

Меня тронуло его страстное желание устроиться ко мне на работу смотрителем, но в то же время мне становилось не по себе при мысли о том, что этот мрачный человек будет проводить в одиночестве долгие зимние ночи в продуваемом всеми ветрами коттедже совсем радом с морем. Я предупредил его, что это безлюдное место.

Он покачал головой и сказал:

— Я не возражаю. Пускай будет безлюдное, мне от этого не станет более одиноко.

Он говорил задумчиво, голос его был полон меланхолии.

— Ну, если вы так хотите… — начал я.

— Я хочу. — сказал он, прерывая меня, но без грубости. Создавалось впечатление, что он думает вслух.

Он показался мне странным, но из-за рекомендации Джема я взял его.

Та однообразная болотистая часть побережья между Нью-Форестом и морем была тогда еще более безлюдна, чем в наши дни. Мой коттедж представлял собой крепкий каменный дом, выглядевший так, будто он веками стоял у моря и так долго выдерживал натиск волн и ветра, что стал воплощением бушевавших вокруг него бурь. В зимнюю пору он был слишком мрачен, но летом я любил проводить в нем выходные. Это было единственное место, где можно было искупаться, прыгнув в море из окна спальни.

Я думал, что если море так действовало Хортэру на нервы, то ему, безусловно, следовало держаться от него подальше; но, в конце концов, это было его дело.

Хортэр не часто писал мне, но раз в две недели я получал написанное четким почерком короткое письмо, в котором не было ничего, кроме сообщения о получении им чека, и о том, что в коттедже все в порядке.

В феврале вестей от него не было. Я находился за границей, и только вернувшись, увидел, что последнее уведомление о получении чека от Хортэра было почти двухнедельной давности.

Вскоре я должен был послать ему очередной чек, и решил отправить его на день или два раньше с письмом, где спрашивал, как идут дела. Ответа не было.

Я начал беспокоиться. К тому же я почти три месяца не был в Бэмпшире и давно хотел повидать свой коттедж. Двадцать шестое февраля было в том году таким теплым и весенним, что я телеграфировал Хортэру, что приеду на легкий завтрак с сосисками а картофельным пюре.

Коттедж выглядел совершенно покинутым: из труб не шел дым; двери были захлопнуты, окна плотно закрыты от яркого солнца ставнями. Единственным признаком жизни была огромная стая чаек, летавших над домом и вокруг него. Их резкие скорбные крики плавали в воздухе как маленькие облака, превращенные в звуки.

Я быстро прошел по узкой тропинке, покрытой галькой, и дернул дверь на себя. Она была заперта, что привело меня в замешательство. Должно быть, когда моя телеграмма пришла, Хортэр отсутствовал, и, очевидно, в доме не было ни топлива, ни пиши. Возможно, он уехал на один день, и поначалу я был раздражен его отлучкой, тем, что он оставил дом без присмотра.

Он не мог, конечно, сидеть в доме безвыходно, но, обойдя коттедж кругом, я засомневался, действительно ли Хортэр оставил дом на один день. Было что-то зловещее в закрытых ставнями окнах, и я вспомнил мои письма, оставшиеся без ответа. Не мог ли смотритель покинуть свой пост недели назад?

На море выходила дверь кухни, и приблизившись к ней, я заметил нечто очень встревожившее меня: вытекшую высохшую струйку крови. Я почувствовал, что дело скверно и, подойдя к окнам, увидел наглухо закрытые ставни. В дом нельзя было заглянуть.

Как я уже сказал, мой дом очень крепкий, построен с таким расчетом, чтобы выдержать частые на юго-западе бури, и моя попытка взломать дверь плечом не удалась. Я обошел дом вокруг еще раз, безуспешно испытывая различные способы проникнуть внутрь; даже покинутый смотрителем дом, казалось, сам был способен присмотреть за собой. Пути внутрь обнаружить не удалось. Я посмотрел на короткую толстую трубу дымохода, и у меня возникла дикая мысль вскарабкаться на крышу и залезть в дом через трубу.

Пока я обдумывал, что делать, одна из летавших вокруг чаек расширила круг полета и внезапно с отвратительным резким криком налетела на меня. Она целилась прямо в глаза. Тварь! Она хотела выклевать их. Я ударил ее тростью и сломал ей крыло. Чайка забилась и упала в море. Волны качали ее туда и сюда в нескольких футах от берега. Тут же к ней подлетело с угрожающими криками с полдюжины ее товарок. Я подумал, что они заклюют ее до смерти и, почувствовав отвращение, зашагал прочь, жалея, что попал в птицу, хотя намерения ее по отношению ко мне были самыми мерзкими.