Питер Хэйнинг - Комната с призраком

Этим могущественным священником, противостоящим сверхъестественным пришельцам, был Парсон Рудалл из Лонсестона, сведения о жизни и делах которого мы взяли из местной хроники его времени, из сохранившихся писем и других документов и, наконец, из собственного его «ежедневника», случайно попавшего в руки пишущего эти строки. В действительности легенда о Парсоне Рудалле и призраке Ботасена многим корнуэлльцам покажется знакомой с детских лет по местным рассказам.

В дневнике ученого наставника грамматической школы — ибо такова была его обязанность наряду с неусыпным попечением о приходе — сделана следующая запись: «Чумное поветрие разразилось в нашем городе в начале года 1665 от Р. Х.; увы, тотчас же пришло оно и в мою школу, отчего сразу заболело и умерло несколько старших учеников… Среди других подвергшихся губительному влиянию недуга был юный Джон Элиот, старший сын, помощник и наследник Эдварда Элиота, эсквайра из Требурси, подросток шестнадцати лет от роду, но уже выделявшийся многообещающими дарованиями. По его собственному побуждению и горячему желанию я согласился лично отслужить на церемонии его похорон».

Здесь следует заметить, что, каким бы странным и исключительным ни казался нам тот факт, что этот паренек, почти мальчик, так формально заботится об исполнении церемонии своим наставником, это вполне согласовалось с нравами тех времен. Старинные обычаи служения мертвым были упразднены законом, и единственное, что осталось от тех священных церемоний, месячных и годовых поминовений, было всеобщее желание «разделить», как они это называли, напутственное слово в загробный мир, наполненное обычно самыми возвышенными восхвалениями и витиеватыми предостережениями живым и мертвым.

Дневник продолжает:

«Я исполнил обещание и читал над его гробом при большом стечении безутешных, плачущих друзей. На одного джентльмена преклонного возраста, бывшего в то время в церкви, м-ра Блайха из Ботасена, моя речь произвела особенно сильное впечатление, и было слышно, как он повторял некоторые обороты из нее, особенно одну фразу из Maro Virgilius (Девы Марии ), которую я произнес применительно к усопшему юноше: „Et puer ipse fuit cantari dignus“ — „отрок этот высших достоинств исполнен“.

Причина, по которой этот старый джентльмен был столь тронут моим сравнением, была такова. Его первенец и единственный сын — ребенок, который еще несколько месяцев назад ни в чем не уступал описанному мной юному Элиоту, но который по какой-то странной причине в последнее время совершенно изменился вопреки надеждам своих родителей, стал угрюмым и замкнутым, болезненно задумчивым. По окончании похорон не успел я выйти из церкви, как меня остановил этот почтенный родитель, горячо и с исключительной настойчивостью требуя, чтобы я в тот же вечер безотлагательно ехал с ним к нему, в Ботасен; и я не смог бы уклониться бы от его просьбы, если бы не приглашение м-ра Элиота посетить его дом. Так я смог освободиться от настойчивого просителя, но не раньше, чем пообещал и заверил его, что непременно посещу его на следующий же день как можно раньше».

«Местечко», как его называли, Ботасен, где проживал старый м-р Блайх, представляло собой приземистое строение — помещичий дом пятнадцатого века, с прочными стенами и торчащими каминными трубами, — сооруженное из темно-серого камня, добытого неподалеку, в каменоломнях Вентор-Гана. По сторонам, совмещая приятное с полезным, место для прогулок и ограду, располагался сад с широкими лужайками, окруженный величественной рощей деревьев, кроны которых напоминали оленьи рога. Все это несло на себе глубокий отпечаток эпохи и казалось вполне подходящей сценой для всяких странных и сверхъестественных происшествий. С каждой сумрачной низиной в округе могла бы быть связана легенда, а стены самого здания просто наверняка скрывали какую-нибудь потайную комнату. Туда-то, следуя своему обещанию, и прибыл наутро Парсон Рудалл. Как оказалось, для встречи с ним был приглашен и другой священник, который вскоре после прибытия, под предлогом осмотра гостем тропинок и деревьев парка, предложил прогуляться вместе, пока не прозвонит обеденный колокол. И там, очень многословно, с постоянными торжественными паузами, его собрат «поведал тайну».

Необычайное несчастье, сказал он, свалилось на юного Блайха, некогда подающего надежды наследника своих родителей и земель Ботасена. Хотя с детства он был живым и веселым мальчиком, отрада старости отца, как Исаак в былые дни, в последнее время он внезапно переменился, стал сдержан и молчалив — нет, даже как-то суров и мрачен, необщителен, всегда задумчив, часто слезлив. Сперва мальчик ничего не говорил о причинах такой глубокой перемены, но наконец, в ответ на настойчивые расспросы родителей, открыл свою тайну. Дело в том, что каждый день он ходил по тропинке среди полей к дому этого самого священника, который заботился о его образовании и наставлял его в занятиях, соответствующих его возрасту. На его пути лежала одна пустошь или низина, где дорога вилась среди высоких гранитных глыб с поросшими травой пространствами между ними. Там, и всегда в одном и том же месте, мальчик каждый день, по его словам, встречал женщину с застывшим, бледным лицом, в длинном свободном одеянии из грубой шерстяной ткани; Одна рука ее всегда протянута вперед, другая прижата к телу. Ее зовут Дороти Динглет, и мальчик знает ее еще с детства, поскольку тогда она часто бывала в доме его родителей. Но пугает его то, что она умерла уже три года назад, и он сам вместе с соседями присутствовал на ее похоронах. Значит, как простодушно заключает мальчик, поскольку он видел ее тело лежащим в могиле, то, что он видит каждый день, — это ее дух или призрак. «Спрошенный снова и снова, — сказал священник, — он ни разу не сбился; но он повторяет одну и ту же простую историю как нечто, не подлежащее сомнению. Действительно, описания мальчика очень ясны и спокойны для его возраста. Он говорит, например, что волосы привидения выглядят неживыми, такие мягкие и невесомые, словно тают на глазах. А ее глаза раскрыты и никогда не мигают, даже когда солнце светит ей прямо в лицо. Она не делает шагов, но как бы плывет над травой. И ее рука, протянутая вперед, словно указывает на что-то очень далекое, чего нельзя увидеть. И эти ее постоянные появления, — а он неизменно встречает ее там — очень подавляют мальчика. И хотя он никогда не встречает ее к ночи, он, не может спокойно спать».

Вот что рассказал священник; здесь его прервал звон колокола к обеду, и мы вошли в дом. После обеда, когда юный Блайх вместе со своим наставником оставил нас, чтобы заняться книгами, его родители тотчас пожелали узнать мое мнение об их сыне. Я очень осторожно сказал, что «случай этот странный, но ни в коей мере не невозможный. Я непременно займусь им и не побоюсь столкнуться с чем бы то ни было, если мальчик будет откровенен со мной и исполнит все, что я скажу ему». Мать мальчика была чрезвычайно обрадована, но я заметил, что старый м-р Блайх побледнел и что его гнетет какая-то мысль, которую он, однако, не высказал вслух. Затем они решили, что пора позвать мальчика, чтобы он безотлагательно встретился со мной. Он пришел и повторил мне свой рассказ с большим самообладанием и вдобавок с очаровательной простотой выражений. Казалось, что это, правда, сказано про него, он действительно выглядел как ingenui vultus puer ingenuique pudoris. Я раскрыл ему свои намерения. «Завтра, — сказал я ему, — мы пойдем вместе на то место; если женщина появится, в чем я не сомневаюсь, предоставь мне действовать в соответствии с тем, что я знаю, и с теми законами, что записаны в моих книгах».