Джон Маркс - Страна клыков и когтей

Теперь я испытывала голод и, надевая ансамбль, сексуальное влечение. Мне нравилось, что воображал себе Роберт. Сверху я накинула белый махровый халат.

— Выключи верхний свет, — крикнула я из ванной, — и задерни шторы.

Удивленно промедлив мгновение, он послушался.

— Закрой глаза, — крикнула я.

Когда я вышла в спальню, он сидел, сложив на груди руки, глаза у него были закрыты.

Я скинула халат.

— Открой глаза.

Это было мгновение ошеломляющей возможности. По его лицу разлилась благодарность, словно я выполнила обещание, то самое, из-за которого он давно уже корил себя, что взял. Но долго оно не продлилось. Оно тут же умерло, и я поняла, что совершила катастрофическую ошибку. Но я знала и еще кое-что. Он побагровел. Голова у него почти непроизвольно дернулась, руки смяли газету.

— Сними эту чертову штуку.

Теплый весенний ветер взъерошил ему волосы. В свете фонарей с улицы мерцали шрамы у него на запястьях. Я придвинулась ближе.

Все — лишь подготовка. Я еще отправлялась на ночные прогулки, но уже не в том районе, где жил Роберт. Я забредала все дальше на юг, все ближе и ближе подбираясь к кратеру посреди Манхэттена. В темноте я ела голубей. Однажды ночью, через много часов после заката, я подошла к заграждению и носом прижалась к холодной стали решетки. Я мало что видела внизу, но ощущала пустое пространство и то, что оно хранило. Раньше я никогда не ходила к эпицентру трагедии. Раньше мне не хотелось. Я дала тьме из той ямы подняться ко мне, пока она не закружилась у меня перед глазами. И я обнаружила, что это вовсе не пустая чернота.

Вскоре я почувствовала рядом с собой еще кого-то. Я стояла в сотне ярдов от угла котлована, на пересечении двух улиц. Под прямым углом к моему заграждению подходило еще одно, и там, в сотне ярдов или около того, по прилегающей улице кто-то еще смотрел на провал. Родственные души, но я была голодна. Мне надоели голуби. Неизвестный маячил в сгущающихся тенях у заграждения, смутный абрис человека вообще, но его личность была мне не важна. Не важна раса, вера или пол. Мои шаги ускорились. Обходя заграждение по периметру, я достигла угла. Я выискивала таблички, белые стрелки в полумраке. Названия улиц утратили свой смысл. Свернув направо, я посмотрела вдаль, туда, где улица вливалась в Вестсайд-хайвей. Там, на углу, стояло здание, где помещались офисы «Часа». Ближе ко мне, у самого заграждения стоял человек, сосуд плоти и крови. По улице ко мне медленно приближалась патрульная машина. Как раз когда свет фар лег на этого ночного гостя, я отступила в тень. А свет пополз вверх по ногам к голове, которая была огромной.

Я едва не выкрикнула его имя. Фары высветили лицо, затем самого человека, который пристально смотрел в провал, упиваясь его пустотой, как до того я сама. Потом, когда машина проехала мимо, его тело начало поворачиваться ко мне. Из последних сил я оттолкнулась от решетки. Я побежала на юг, к оконечности острова, и не оглядывалась, пока не достигла беспокойной воды у края парка. В Бэттери-парк я провела до рассвета, каждую секунду ожидая его появления.

Господин, страх охватил наши офисы. Говоря «страх», я имею в виду ту странную разновидность ужаса, какого тут никто, по всей видимости, не испытывал раньше. Как вам известно, прежде я полагал, что властители этого места выше подобных постыдных переживаний. Ужас — удел рабов. Даже в тот день, когда нам пришлось эвакуироваться, когда небо рухнуло нам на головы, неподдельной паники я не припоминаю. А теперь, после того как тут побывали вы, я вижу истинную сущность этих людей: они марионетки страха. Какое открытие! У них семизначные оклады, а они шарахаются от собственной тени. Их подчиненных уносит болезнь, которую они называют «изнурительным недугом». Случилось еще одно «самоубийство». Они отпускают глупые шутки о проблемах со звуком и спрашивают друг у друга, не сказали ли сейчас, да, вот прямо сейчас, что-то из шахты вентиляции в уборной. И сами о том не подозревая, они вворачивают строки из твоей песни в свои фразы — так американские подростки употребляют слова «вроде» и «типа» — добропожаловательные коврики у порога, который, возможно, переступят мысли.

И меня гнетет ужас, который я должен обуздывать. Такую цену я плачу. Видя, как Эдвард Принц запирается в офисе и задергивает занавески, я боюсь, что ситуация критически обострилась, что люди за пределами нашего офиса узнают о странностях, творящихся в «Часе», и начнут ставить палки в колеса нашего предприятия. Принц — не просто телезвезда. Он символ Америки, подкрепляемый тремя поколениями корпорационных долларов, и если в городскую желтую прессу просочится, что у него душевная болезнь или что похуже, что он отказывается лечиться и ни с кем не разговаривает… Стоит пронюхать про это здешним газетчикам, и уже через несколько минут эта новость разлетится по всей стране, да что там — по всему миру, и к нам постучатся гости, которые вас совсем не порадуют.

Уверен, вы предвидели и другой фактор. Эвангелина Харкер, женщина, за которую вы так искусно (и не без веской причины) выдавали себя в нашей электронной переписке, возвращается к работе. Надеюсь, вы помните, что несколько недель назад я упоминал подобную возможность, хотя тогда не знал, насколько надежен источник слуха. Теперь я знаю. Она сама сказала мне в одном из множества (все более настойчивых) сообщений на голосовой почте. Я на них не отвечал и отвечать не стану. Ей очень скверно без человеческого общения. Она настаивает на возвращении к нам в офис, невзирая на все усилия ее отговорить. Ей предложили непомерно щедрое выходное пособие, но она и слышать о нем не желает. Или, точнее, готова принять его как повышение оклада, но не как «взятку», дабы уволиться. По какой-то причине она хочет вернуться на прежнее место. Но Эвангелина Харкер ненавидела свою работу. Она сделала бы что угодно, лишь бы ее бросить. Перед самым своим отъездом в Румынию она обручилась и сама мне сказала, что уволится сразу после свадьбы. Столь кардинальная перемена должна что-то значить.

Мне очевидно, что эта новость в особенности радует Остина Тротту. Возможно, он хочет спать с ней. Но, если мне будет позволено выдвинуть догадку, думаю, дело в ином: мне кажется, Тротта более других сознает, что поле битвы, ведущейся на двадцатом этаже, изменилось, и что перемены связаны с этой его сотрудницей и, откровенно говоря, с вами. Вы не прояснили мне суть ваших отношений с Эвангелиной Харкер у вас на родине. Заметив вашу неловкость, я удерживался от искушения задать уйму вопросов. Но если и настанет время открыть правду, то оно уже пришло, ведь, зная, я сумею помочь.