Джон Маркс - Страна клыков и когтей

Иэн открыл дверь, собираясь уйти. Я же осталась, будто за порогом таилась опасность.

— Сделанного я не повторю, Иэн. Не стану танцевать для него.

Он растворился в солнечном свете. В его бывшем кабинете я сидела одна.

Господин, у меня был пугающий разговор, о котором вам следует знать. Это случилось полчаса назад. Договорившись о встрече с Троттой, я взялся за тяжкий труд моих обычных обязанностей: регистрировать пленки, возиться с архивами, отыскивать лицензии, хотя следует сказать, что последних под конец мая обычно немного, и даже самые усидчивые ассистенты по производству работают спустя рукава. Тем не менее в плане у меня значилось несколько пунктов на следующий год, и я принялся за дело. Я перетащил на свой стол видеорекордер и начал отсматривать материалы с Олимпийских игр 1972 года в Мюнхене. И вдруг появилась она. Я говорю про Эвангелину Харкер. Это было нападение. Она расшвыряла кассеты, она смахнула папки и вообще учинила дикий хаос. Никто не пришел ко мне на помощь. В коридорах было пусто. Она же стояла и смотрела на меня, прожигала меня взглядом. Она все еще прекрасна. Я попросил ее быть поосторожней с кассетами, если она повредит пленку, я не виноват. Это замечание вызвало взрыв. Она нажала кнопку «Выброс» на рекордере, вырвала из него кассету и швырнула аппарат о стену. То есть физически вырвала его из сети, подняла над головой и изо всех сил ударила им о противоположную стену. Тут настала моя очередь выйти из себя.

— Да что на тебя нашло? — крикнул я, рассчитывая поднять достаточно шума, чтобы немедленно положить конец этому безобразию, но, как я говорил, большая часть работающих вернется лишь завтра, и ни одна живая душа не встала на мою защиту. Далее цитирую ее:

— Почему? — спросила она.

Ни на минуту я не усомнился, что не обязан ей отвечать, но она не отступалась. Прикончив рекордер, она взялась за телевизор. Она подняла его и с грохотом уронила на пол. По экрану побежали трещины. Схватив со стола кассеты, она запустила ими мне в голову. Я никогда не видел ее такой. Следы моего былого чувства ответственности взяли свое. Стыдно признаться, но я разволновался.

Тут мне хотелось бы отвлечься и сказать несколько слов в мою защиту. Я излагаю вам все это, поскольку знаю, что вы все равно вытянете из меня все, а еще, чтобы напомнить о моей бесконечной вам преданности. Мне нет нужды что-либо говорить. Я мог бы заставить вас потрудиться, чтобы узнать о случившемся, но такого не будет. Информацию я передаю добровольно.

Она закатила мне пощечину, и я разрыдался.

— Взгляни, какие у тебя зубы, Стим. Ты их видел? Они становятся его цвета.

— А у тебя, Эвангелина? — парировал я, указывая на очевидное. — Какие они у тебя?

Она прекратила громить мой кабинет.

— О чем ты?

Я вытер глаза. Я не ответил. Будь у меня при себе нож, все обернулось бы иначе. Но ножа при мне не было.

— Ты ведь не получала моих писем, верно? — спросил я.

Прижав руки к груди, она закрыла глаза. Такой прекрасной я ее никогда не видел.

— Боже, Стим, — сказала она.

Тут я понял, что это мой шанс, и вы бы мной гордились.

— Но ведь он не так плох, правда? Наш господин. Он весьма любопытная личность, согласна?

Протянув руку, она коснулась пальцем моего подбородка, будто я маленький мальчик и сказала:

— Он воплощение бойни, и ты это знаешь.

Я решил выложить карты на стол.

— Я любил тебя и что угодно ради тебя сделал бы. Вот о чем были мои письма. Если бы ты их получала, то, возможно, поняла бы, как я дошел до такого.

Но она так жестока.

— Я бы удаляла их не читая, Стим.

Ее искренность слишком меня ранила, и я не ответил. Она бы их удаляла. А ведь вы меня предостерегали. Уронив голову на стол, я заплакал от унижения. Я плакал, пока слезы не залили стол. Сомневаюсь, что кто-либо в «Часе» когда-нибудь плакал так долго и горько, как я. Почему она удаляла бы мои письма? Почему? Я велел ей уходить, но нет, она не оставила меня в покое, она начала понукать мной.

— Ты должен сказать мне, где он, Стимсон. Ты должен рассказать мне все, что знаешь.

И в последний раз мне хочется оправдаться в моей минутной слабости. У меня был выбор. Я мог бы послать ее ко всем чертям. Но не послал. Она еще обладает властью над моим сердцем. Скажите мне, что нужно сделать, и я сделаю. Прикажите, и будет исполнено. Хотите, чтобы она умерла? Только произнесите слово. Но в то мгновение я сдался. Я сломался. Я рассказал ей, что знаю. Но что именно я знаю? Понимаете? Не так уж многое мне известно.

— Где он прячется? — спросила она.

— Понятия не имею, — сознался я. — Но после полуночи он всегда в центральных коридорах. Он расхаживает и вздыхает и распаковывает свои пожитки.

Это я ей рассказал, и да, от всего сердца раскаиваюсь.

— Что он тут делает? Он тебе объяснил?

Тут мне повезло. Одно дело — задавать вопросы. Совсем другое — знать, какие именно нужно задать, и она этого не знала.

— То же, что и всегда. Он слушает. Он поет.

Следующий вопрос пришелся ближе к цели:

— Но где он берет кровь, Стим? Они не приходят к нему, если он не пьет кровь.

Я молчал.

— Ну?

По моему лицу нельзя было прочесть ничего конкретного. Но она поняла достаточно.

— Ты ради него убиваешь, тварь ты несчастная.

Я кивнул. Я кивал, а она трепетала от возмущения, и я собирался сказать, как горжусь вами, когда она схватила меня за голову и со всей силой ударила ею о стол, сломав мне один зуб.

— Это за Роберта, — сказала она. — Если бы я думала, что это что-то изменит, убила бы тебя собственными руками. Но это работа Торгу. Когда все закончится, он перережет тебе горло от уха до уха. Просто не сможет удержаться. Лучше беги отсюда.

И в качестве последнего унижения, она придвинулась совсем близко и совершила низость, которая вызвала бы отвращение у прежней Эвангелины. Она запустила свой теплый язык мне в ухо и прохрипела похотливо:

— Передай ему кое-что, что он уже знает. Скажи ему, танец жизни сильнее песни смерти. Не забудь.

А потому я передаю вам эти нелепые слова, а с ними мою мольбу. Поймите мою растерянность. Вы говорили, что никогда с ней не встречались. Это буржуазная условность, и со всем уважением к вам, но, получается, вы мне солгали, и, как докажет это электронное письмо, я ни в чем не виновен. Без сомнения, у вас были причины солгать, и сейчас, когда мне известен протокол, я понимаю, что определенные решения принимаются в силу необходимости и не сообразуясь с обычными правилами, но мне это представляется нарушением доверия. И поскольку я всегда считал нас друзьями, хотел бы просить вас принять во внимание мое уязвленное самолюбие, когда будете рассматривать этот вопрос.

Ваш всегда правдивый

Стимсон, увы, это мое последнее письмо. Последуй совету наложницы. Беги из этого места. Если я найду тебя, никакие извинения не будут предложены и не будут приняты.