Владислав Реймонт - Вампир

— Я бы поверил, конечно, должен был бы поверить, но...

— Причина не важна, а важен сам факт, — произнесла Ада.

— Факт был важный, не спорю, но только для меня одного.

Зенон произнес это враждебным тоном, но, видя, как сразу омрачилось ее лицо, продолжил шутливо:

— Вы мне еще не рассказали все сплетни, какие ходили после моего отъезда. Ну, и что же, жалели меня? Печаль, конечно, была всеобщая, неутешное горе, глубокий траур.

— Ты шутишь, а твои почитатели ежегодно служат заупокойные мессы по твоей душе.

— Ах, вот как! Это, вероятно, мои издатели, боясь, чтоб я не воскрес и не напомнил им о своих правах, стараются обеспечить мне место в раю.

— Раньше вы не были так жестоки ко всем.

— Человек постоянно учится чему-нибудь новому.

Ада встала и начала ходить по комнате, то и дело поглядывая в окно. Он не мог отвести от нее глаз. Она была стройна, красива и горда, как раньше. Глаза их иногда встречались, но тут же разбегались, как испуганные птицы. Иногда она останавливалась у окна, ее чудные брови натягивались, как злые змеи, а губы, странно изогнутые в уголках, налитые кровью, сжимались с какой-то тайной злобой. Казалось, она не слышала разговора мужчин и только время от времени подымала на Зенона умный, испытующий взор, и грудь ее тогда подымалась от глубокого вздоха.

Он остался у них обедать. Первый лед был сломан, настроение улучшилось, все оживились, и обед проходил весело.

Он видел прямо перед собой ее лицо под шапкой черных пышных волос, из-под которых блестели огромные бездонные глаза. Низкий красивый голос воскрешал в нем бесконечное множество воспоминаний, и прошлое с необыкновенной силой снова вставало перед ним.

— Порой мне кажется, что я сижу у вас в деревне, как когда-то. Даже этот лакей похож на вашего Валентина!

— Вернешься, и все будет по-старому. У нас дома ничего не изменилось, ты и не поверишь, что отсутствовал так долго.

— К прошлому я уже не вернусь.

— Вы не любите прошлого?

Ада тоскливо улыбнулась.

— Потому что у меня не было ни одного такого мгновения, которое бы я хотел вернуть.

— Ни одного мгновения? — быстро переспросила она.

— Если даже и было, то его залило целое море горьких воспоминаний.

Зенон вдруг взволновался, старая обида так сильно сжала сердце, что ему захотелось немедленно уйти, но Ада сказала:

— У нас на сегодня есть ложа в оперу, и мы бы хотели провести вечер вместе с вами. Надеюсь, вы нам не откажете?

Опять этот нежный, покоряющий голос, опять эти глаза, делающие каждую просьбу приказанием, и эта обезоруживающая улыбка, — нет, он не мог отказаться и поехал вместе с ними в театр.

Спектакль уже начался.

Зенон сидел в глубине полутемной ложи и глядел холодным испытующим взглядом только на Аду, на ее чудную голову с сухим орлиным профилем. У нее было лицо музы, но в то же время оно казалось воплощением греха. В полумраке так близко, так соблазнительно близко светились кровавым пятном ее беспокойные, чувственные губы. Он смотрел на нее как на произведение искусства, наслаждался красотой ее лица, радовался чистой радостью художника и поэтому с некоторым беспокойством заметил, что она немного пополнела и ее грудь отяжелела. Ада же, казалось, совсем не следила за представлением и не замечала его взглядов, — она углубилась в себя, в свои воспоминания.

«Помнит ли она? Позволяет ли обожать себя с таким же, как и раньше, равнодушием? Бросала ли и другим в награду жалкие крохи своей царской милости? По-прежнему ли холодна и равнодушна?» — размышлял Зенон.

На сцене пели Ромео и Юлия.

Театр был полон. В ложах белели обнаженные плечи, блестели воспаленные глаза, искрились бриллианты и шелестели веера. Запах духов и цветов насыщал воздух.

В зрительном зале было темно, и только на залитой светом сцене притворные любовники пели о притворной любви. Томные звуки проливали раздражающий яд, зажигали безумную жажду поцелуев и дрожь страстных желаний. Страсть пела бесстыдную и ненасытную песнь наслаждений.

В тот миг, когда возлюбленные на сцене бросились друг другу в объятия, Ада уронила веер и, когда он подавал его, шепнула еле слышно:

— Помнишь?

Именно в этот момент он вспомнил то единственное необъяснимое мгновение и теперь при звуке ее голоса вздрогнул и поглядел изумленно.

Она сидела спокойная, холодная, как бы изваянная из мрамора.

Как ясно он теперь помнил тот вечер ужаса и безумья!

Он был у них в имении. Разразилась весенняя буря: то дождь лил ручьями, то вихрь срывался и ударял в стены дома, парк стонал, гремел гром и сверкали молнии.

Все общество было занято картами в соседней комнате, а он в небольшой темной гостиной играл на фисгармонии Баха. Играл, как всегда, для нее и, как всегда, пел ей о своей безнадежной любви.

Она пришла, привлеченная звуками, и мелькала по комнате, как белая тихая зарница. Ночь становилась все страшнее, небо зловеще гремело, казалось, что рушится весь мир. Она без страха смотрела на бурю и на ослепительные блестки молний, как всегда спокойная, гордая, молчаливая и такая мертвенно равнодушная, что у него на губах замирали слова признания, а душу заливали слезы безнадежного отчаяния.

В этот вечер они не сказали друг другу ни слова.

Он остался у них ночевать, так как возвращаться домой в бурю было небезопасно.

Когда он очутился в своей комнате и, погасив огонь, стал думать о том, что надо бежать из этого дома, бежать сейчас же и навсегда, открылась дверь, кто-то тихо вошел, ступая босыми ногами, и раньше, чем он успел опомниться, кто-то упал ему на грудь, обнял его, чьи-то губы впились в него жадными, голодными поцелуями, и он услышал чей-то сдавленный голос — голос восторга, страсти, безумия...

Теперь он не мог спокойно думать об этом и бессознательно поднялся с места. Ему не хватало воздуха, какая-то безумная жажда обессилила его...

К счастью, окончился акт, занавес упал и громовое «браво» заставило его прийти в себя.

Они с Адой вышли в фойе. Генрих предпочел остаться в ложе.

— Я знаю, о чем вы думали, — сказала она, глядя на него.

— Разве я мог думать о чем-нибудь другом?

У нее на губах мелькнула таинственная улыбка.

— Если бы не эта встреча, я бы забыл, — шепнул он, как бы упрекая самого себя, — я бы забыл навсегда.

На одно мгновение их разделила человеческая волна.

— Мы должны завтра встретиться. Я приду в Британский музей в одиннадцать часов. Вы будете меня ждать?

— Вы приказываете, значит, буду.

— Ах, нет, я прошу, прошу, — мягко повторила она.

— Вы еще долго пробудете в Лондоне? — спросил он уже спокойнее.

— Это зависит от того, что вы мне скажете завтра.

Она поглядела ему в лицо робко, вопросительно.

— Я должен решить? Вы никогда не желали меня даже выслушать, а теперь... Какую же новую обиду вы готовите мне? — горько улыбнулся он.