Вадим Громов - Оборотень

Троица на спеша подошла, и встала метрах в двух, разглядывая Курмина с радостным удивлением анаконды, которая вдруг обнаружила в своей обители пару антилоп с обрезанными рогами, и перевязанных розовыми бантиками для красоты. Бежать было поздно, да и куда бежать? Назад? В центр "Бандитовки"? Бегать по "Бандитовке", всё равно, что бегать по минному полю, где в довесок ко всему через каждые пять метров стоят "растяжки". Да и бегун из Курмина был откровенно дохлый, только если на короткие дистанции.

— А чё-то я не понял? — по блатному растягивая слова, выдал каноническую фразу один из "бандитовских" мушкетёров, покачиваясь с носка на каблук грубых зимних ботинок, явно отшагавших не один сезон. Старенькие такие ботинки, но еще вполне крепкие, если такой обувкой "с носка" по футбольному, да по рёбрышкам… Больно будет рёбрам, ой больно. Только треск да хруст пойдёт. Курмин живо представил себе подобную картину, и незаметно поёжился, стараясь совсем уж открыто не показывать свою боязнь. Самый низкий из троицы был как минимум на полголовы выше Михаила, хотя по возрасту, все присутствующие были раза в полтора младше его. И неизмеримо наглее. У себя дома, кого стрематься, граждане?!

— Да погоди, Махно, — самый здоровый из тройки сделал нейтральный жест рукой, то ли способствующий наведению порядка, то ли откладывающий обязательную экзекуцию до будущих времён. Очень скорых времён.

— Погоди… — он почесал кончик носа, определённо собираясь с мыслями. Некий неписанный кодекс поведения по отношению к чужакам, требовал сначала установить их точную принадлежность к определённому статусу в сложной жизненной иерархии "Бандитовки", или же отсутствию такового. И потом уже принимать решение. А то вдруг этот заморыш окажется каким-нибудь внучатым племянником Паши Крёстного, местного "смотрящего", будешь потом всю оставшуюся жизнь милостыню на паперти просить, неправильно сросшуюся руку, после перелома в трёх местах, протягивая за мелочишкой. Бывали прецеденты.

— Обзовись, братуха, чей по жизни? — здоровяк вопросительно-грозно уставился на Курмина сверху вниз, — что-то мы тебя в упор не знаем. Обзовись, чтоб без непоняток.

— Да чё тут с ним тереть, Писарь?! — экспрессивно встрял Махно, которому явно хотелось выместить неудачу с ночной развлекательной программой на ком-то более беззащитном, — это же чмо залётное, сто пудов — из Светлопутовских краёв, или вообще из Новостроек. Я эту свистобратию и после литры, за три километра с лёту срисовываю. Чтоб мне так жить!

— Ну да, свой бы уже давно обозвался… — лениво протянул третий, нескладный с виду, и, повернув голову слева направо, звучно похрустел шейными позвонками. Хоть и справедлива мудрость "не суди по внешнему виду!", но согласно системе Ломброзо, у него был далеко не гуманистический склад характера. Скорее отнюдь.

— Тихо, тихо… — Писарь был немного то ли поумнее, то ли поосторожнее своих соратничков, но форсировать события пока не решался, — у тебя, Ледяной, что, яйца запасные присутствуют? Нет? Так стой, и зашторь хлебало, пока не отсемафорили…

Он снова посмотрел на Курмина, и спросил, глядя на Михаила с неопределённой смесью эмоций, в которой правда, преобладала настороженность.

— Так что, братуха, твоя — моя не понимай, или обзовёшься всё-таки по-пацански?

Курмин решился.

— Я тут Севе Стреляному должок заносил…

— Должок — это правильно, особенно если без косяков и кидалова… — напряжённый взгляд Писаря показывал, что сейчас происходит усиленная работа серого вещества, призванная опознать Севу Стреляного, и тем определить дальнейшее поведение в отношении чужака. Бить, или не бить — вот в чём вопрос?

Додумать он не успел. Махно зашёлся в визгливом хохоте, хлопая себя короткопалыми ладонями по коленям. Ледяной тоже расплылся в нехорошей улыбочке, но воздержался от столь бурного выражения эмоций. У Курмина похолодело внутри.

— Говори что знаешь, — Писарь повернул голову к Махно, — хорош ржать, выкладывай…

— Ты чё, Стреляного не помнишь? — Махно хохотнул напоследок, и сразу замолк, ощерился, глядя на Михаила, демонстрируя плохие зубы и такие же намерения, — в натуре, не помнишь?!

— Стреляный, Стреляный… — Писарь от напряжения даже пошевелил ушами, вспоминая, — ладно, базлай по теме. Только — если что, спрашивать с тебя будут, въехал?

— Да не ссы, родной! — Махно снова закачался с носка на каблук, щерясь всё шире и шире, — по лету Каток трындел, когда откинулся, а ну тебя ж не было тогда, ты на югах с той маникюршей амуры накручивал…

— Короче! — бросил Писарь, хмуро поглядывая то на Махно, то на Курмина.

— А если короче — то перегнули Стреляного через шконарь со всем старанием, за прогибы перед кумом. Стукачком Стреляный оказался. Теперь очко у него, как тоннель на железной дороге, рот откроет — на другом конце свет видно. И не Сева он с тех пор, а Света. Света Стреляная, девушка хоть куда. А что главное — нет сейчас Светы в Бандитовке, чалиться Свете ещё девять месяцев. Так что, залётный, лепишь ты нам фуфло по всей морде, за что и огребёшь. Хотя тебе кто-то уже приложил, мозги наверное сдвинулись, раз ты сюда припёрся. Щас мы тебе их на место вернём, не бесплатно, конечно, мы ж не Красный Крест какой-нибудь… Карманы сам вывернешь, или помочь?

— Ребята, не надо… — обречённо попросил Курмин, понимая, что это так же бесполезно, как биться головой о бронзового Ильича на центральной площади, пытаясь таким образом приблизить наступление очередного парада планет, — я же вам ничего не сделал…

— И что теперь? — издевательски осклабился Махно, — может тебе ещё полный пакет удовольствий подогнать? Блондинку, вискарь, и лягушачьих ляжек в шоколадной глазури? Раз ты у нас такой пацифист, конкретно… Хоть и туфту нормальным пацана заряжаешь, нет чтобы сразу покаяться "я сам не местный, не бейте, дяденьки, засранца". Мы бы тебя может и пожалели. Раз некому за тебя мазу потянуть. Мы же не интеллигенция какая, мы всё понять можем. А сейчас уже понять не можем, увы, любезный — но вы лошара. А лошар мы не любим. Совсем. Еще хочешь что-нибудь вякнуть?

— Он сейчас оборотня на помощь звать будет, — гыгыкнул Ледяной, смотревший на Михаила, словно на боксёрскую грушу, прикидывая, как она закачается после его коронного удара, — реально, братва, сейчас прибежит оборотень, и всех нас если не съест, то поднадкусывает. Вот хохма-то будет…

Троица слаженно шагнула вперёд, Курмин попятился назад, рефлекторно вскинув руки вверх, защищаясь. Кто из троих ударил первым, Михаил не понял, но удар ногой в голень заставил опустить руки, и жёсткий кулак влетел в губы, наполняя рот солоноватым вкусом крови. Следующий удар, ногой в живот, бросил его на землю, и "бандитовские" размеренно заработали ногами, старательно, привычно охаживая свернувшегося в позу эмбриона Курмина, закрывающего голову руками. Без эмоций, без раздумий. Такая жизнь!