Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна

Я взял плащ, перо, дневник и книгу, поцеловал Мирабеллу на прощанье и ушел из звонницы навсегда.

26 мая

Что за блажь нашла на меня? Я возомнил, что могу подобрать крошки на празднике жизни! Все эти десять лет лишь тонкий слой чернил удерживал меня от безумия. Теперь мне необходимо искупаться в них, пройти крещение чернилами, дабы спасти свою душу…

27 мая

Меня настолько пленила возможность человеческой жизни, что я не заметил предостережений. Кто-то долго пялился на меня во дворе Палаццо, на Лестнице гигантов, под горгульями, где я в одиночку просил подаяния. Я не придал этому значения. Я был огромный и уродливый даже под плащом, и на меня всегда таращились. Я даже не поднял головы, чтобы посмотреть, кто там стоит. А ведь тогда жена Лучио говорила об иноземце, пристававшем к людям с расспросами. Но я не слышал ее слов. Лишь видел ее волосы в отблесках пламени.

Я пишу это в соборе Святого Марка. Вчера тут было темно, если не считать парочки оплывших свечей. На рассвете священники в почтительном молчании прошагали к алтарю и отслужили мессу. Я съежился на коленях, вжимаясь в скамью: еще один нищий, мечтающий об искуплении. Латинские песнопения кончились, все свечи задули, оставив лишь алтарные, но я оставался на коленях, пока церковь не опустела. Боковые часовни погрузились во мрак. Меня могли прогнать, но никто бы не удивился, обнаружив нищего у подножия престола. Возможно, я здесь не просто ищу убежища, а надеюсь на милосердие и утешение, которое черпают старухи в беспрестанном щелканье четок.

Но для меня нет ни милосердия, ни утешения. Единственный мой бог — мой отец, и он мертв.

Позже

Уверенный, что Уолтон вернется к углу, где я просил подаяния, я отбросил перо и бумагу и выбежал из церкви. Он наверняка должен быть на том самом месте. Наконец-то я сожму ему горло, увижу, как вылезают из орбит его глаза, почую его страх. Я услышу его предсмертный хрип.

Я мчался по улицам и проулкам, и мои шаги отдавались таким гулким эхом, словно я возглавлял стадо диких слонов. Я был весь во власти первозданного гнева.

Его там не было. Запыхавшись, я ходил взад и вперед, обуреваемый яростью.

Я жив.

И Уолтон жив.

А Мирабелла мертва.

Горгульи смеялись надо мной. Я запрыгнул на здание и стал молотить кулаком по угловому лику, пока кожа не слезла с руки, кровь не смешалась с каменной крошкой, а рога и рыло статуи с треском не отвалились. Я запустил окровавленные пальцы в узкие щели с обеих сторон и потянул скульптуру на себя. Цемент наконец раскрошился под моим натиском, камень поддался и выпал вперед. Я начал изо всех сил лупить им по стене. Уродливый лик был и то благообразнее моего. Я не успокоился, пока он не рассыпался на сотню осколков. Глаза, две темные полости, испачканные кровавыми отпечатками моих разбитых рук, разбились последними.

С Мирабеллой я думал, что смертоубийство для меня позади. Какая глупость, какая гордыня! Смерть — моя естественная стихия, мои плоть и кровь. Довольно мешкать. Я убью Уолтона. Стану бессердечным извергом, каким он меня представляет. Ради одного человека, Мирабеллы, я хотел заключить мир со всем родом людским. Но Уолтон отказал мне в этом. Раз я не могу внушать любовь, буду вселять страх. Отныне месть станет для меня дороже пищи или света. Возможно, я погибну, но сперва Уолтон проклянет солнце, взирающее на его страдания.

29 мая

Слепая ярость оборвала мои последние слова, написанные обагренными пальцами. Но сегодня я испытываю потребность вновь взяться за перо и составить план.

Я не хочу привлекать внимания, оставаясь в соборе днем, и потому крадусь по улицам, точно хитрая крыса. Меня разыскивает весь город: о том, что произошло в звоннице, рассказывают и пересказывают, приукрашивая выдуманными подробностями. Венецианцы жаждут увидеть отвратительного великана, который похитил и убил прекрасную дочь аристократа в день ее свадьбы, а затем, будучи разоблачен, убежал от дюжины солдат, посланных отцом ей на помощь.

Уолтон возобновил погоню. Я чую. Вероятно, я для него еще более недосягаем, нежели магнитный полюс, который он когда-то пытался найти. Хотя Уолтон ищет меня, найти его должен я, чтобы получить преимущество. Надо лишить его возможности убежать.

Еще до полуночи хлынул такой сильный дождь, что я вернулся в собор Святого Марка раньше обычного. Я нашел этот уголок и пишу. Завтра снова смешаюсь с толпой, как нищий горбун. Мне необходимо знать, о чем говорят люди, точнее, где обосновался Уолтон.

Едва забрезживший рассвет уже озаряет витражи на окнах. Обычно, находясь в соборе, я любуюсь статуями, эмалью, золотом и драгоценностями, но только не сегодня. Я нечаянно приютился под знаменитой мозаикой из крошечных камешков и позолоты, где изображена история Адама и Евы. А где был я, когда Бог сотворил человека?

30 мая

Утром ливень прекратился, но небо оставалось гнетуще серым, словно тучи могли снова пролиться дождем в любую минуту. Я вышел из церкви и отправился на поиски Лучио. У слепого попрошайки всегда самые свежие слухи. Прошло почти три недели, с тех пор как он меня спровадил. Не зная, заговорит ли он со мной теперь, я решил постоять рядом, послушать его балагурство и хоть что-нибудь разузнать.

Он вернулся на наше старое место на Пьяццетте, в тени колонны, увенчанной статуей свирепого крылатого льва — символа Святого Марка. Лучио держал за рукав богатую старуху и тихо с ней разговаривал: я был потрясен, ведь он всегда кричал громче всех на площади. Наверное, он грубо льстил ей, терпеливо уговаривая купить любовное зелье. Или, возможно, он просто решил, что она моложе, хотя раньше никогда не совершал подобных ошибок. Старуха швырнула монету в его кружку и поспешила прочь.

Я подошел ближе. Как он изменился! Отощал, слепые глаза ввалились, и под ними появились черные круги. Он выглядел подавленным, словно тоже осененным тьмой.

— Что ж, друг мой, — сказал Лучио. — Ты вернулся.

— А ты теперь не попрошайничаешь, а коробейничаешь.

Он достал из кармана пригоршню странно завязанных узелков из цветных ниток.

— Толпа считает их пока что диковинкой, и кружка наполняется быстрее. В последние дни я раньше ухожу домой. Моей жене… нездоровится.

Я не стал спрашивать о ее болезни, зная ее причину.

— А ты как? — сказал Лучио. — Я скучал по тебе. Где ты был?

Еще совсем недавно его внимание растопило бы мне сердце.

— Работал на другом месте, как ты мне велел. — Он явно сожалел о своих словах, но я не стал его успокаивать: он обидел меня, и с я радостью обидел его в отместку. — А потом я захворал.

— И когда ты поправился, твое место наверняка занял кто-то другой. Австрияки правы: в Венеции чересчур много нищих. Мы деремся за одну и ту же мелочь и лишь вредим друг другу. — Он прислонился спиной к колонне и вздохнул.