Говард Лавкрафт - Ужас в музее

Минуты, казалось, уже складывались в часы, а змееподобная вереница раскачивающихся торсов по-прежнему виднелась над быстро прибывающей водой, и на медленных, ритмичных ее колебаниях лежала печать обреченности. Теперь на восходящую луну набежали плотные грозовые облака, и сверкающая дорожка на волнах померкла.

Цепочка мерно ходящих вперед-назад голов стала едва различимой, и изредка пепельно-серое лицо какого-нибудь обернувшегося страдальца смутно проступало бледным пятном во мраке. Все быстрее и быстрее сгущались тучи, и наконец из черных, грозных их чрев выстрелили вниз острые языки зловещего пламени. Загрохотал гром, сначала глухо, но потом все сильнее, все яростнее, и вскоре от него уже закладывало уши. Затем грянул самый страшный раскат грома, от которого сотряслась земля и взволновался океан, и секунду спустя на погруженный во тьму мир обрушился неистовый ливень такой мощи, что казалось, самые небеса разверзлись и исторгли из недр своих бурный поток, призванный свершить возмездие.

Повинуясь исключительно инстинкту самосохранения, ничего не соображающие от страха зрители поднялись по вырубленным в скале ступеням на веранду отеля. Слухи о кошмарном происшествии уже распространились среди постояльцев, и все они пребывали почти в таком же ужасе, как и вернувшиеся с берега люди. Кажется, кто-то испуганно пролепетал несколько слов, но утверждать не берусь.

Иные постояльцы, объятые паникой, удалились в свои номера, а другие остались на веранде и продолжали следить за обреченными жертвами, чьи головы еще виднелись над волнами при вспышках молний. Помнится, я неотрывно смотрел на эти головы и все представлял себе вылезающие из орбит глаза несчастных — глаза, в которых наверняка отражались весь страх, ужас и безумие, властвующие в жестоком мире, вся скорбь, греховность и страдание, рухнувшие надежды и несбывшиеся мечты, вся ненависть и боль тысячелетий, минувших с начала времен; горящие глаза, исполненные безмерной муки ада, где пылает вечный огонь возмездия.

А когда я перевел взгляд чуть дальше, мне померещился в темноте еще один глаз — единственный глаз, тоже горящий, но лютой злобой, столь противной человеческой природе, что я усилием воли прогнал видение прочь. Зажатая в тисках неведомого, неодолимого зла, вереница несчастных медленно погружалась в воду, и о чем взывали они в своих безмолвных воплях и немых мольбах, знают лишь демоны черных волн и ночного ветра.

В следующую минуту разъяренное небо взорвалось диким, дьявольским грохотом, с которым предыдущий громовой раскат не шел ни в какое сравнение. Ослепительно полыхнула молния, небесная твердь содрогнулась, изрыгая адские богохульства, и душераздирающие агонические вопли всех обреченных слились с апокалипсическим ревом, сотрясшим самые недра планеты. Но на этом гроза закончилась: ливень разом прекратился, и луна вновь озарила бледными лучами поразительно быстро притихшее море.

Цепочка голов, подобных пляшущим на волнах поплавкам, бесследно исчезла. Передо мной простиралась пустынная морская гладь, спокойствие которой нарушалось лишь легкой рябью, расходящейся кругами на лунной дорожке поодаль от берега, в том самом месте, откуда донесся загадочный жуткий вой, ознаменовавший начало трагедии. Но когда я — с обостренными до пределами чувствами и болезненно взбудораженным воображением — вглядывался в сотканную из лунного блеска призрачную тропу, слуха моего коснулись слабые отзвуки зловещего смеха, донесшиеся из бездонной океанской пучины.

— Привет, Брюс. Сто лет не виделись. Заходи.

Я широко распахнул дверь, и он проследовал за мной в гостиную. Высокий, тощий и нескладный, он неуклюже развалился в кресле, указанном мной, и принялся нервно вертеть в руках шляпу. В его глубоко посаженных глазах застыло тревожное, затравленное выражение, и он поминутно озирался по сторонам, словно опасаясь чьего-то внезапного нападения. Мертвенно-бледное лицо казалось изможденным, и уголки губ судорожно подергивались.

— В чем дело, старина? У тебя такой вид, будто тебе только что явилось привидение. А ну-ка, возьми себя руки! — Я подошел к буфету и налил в бокал вина из графина. — Вот, выпей.

Он залпом осушил бокал и вновь принялся терзать свою шляпу трясущимися пальцами.

— Спасибо, Прэг… мне нынче что-то не по себе.

— Оно и видно. Что случилось?

Малкольм Брюс неловко поерзал в кресле.

Несколько мгновений я молча смотрел на него, задаваясь вопросом, что же могло так сильно потрясти моего приятеля. Я знал Брюса как человека со стальными нервами и железной волей, и видеть его в столь явном смятении было само по себе неординарным событием. Я протянул коробку с сигарами, и он машинально взял одну.

Только раскурив вторую сигару, Брюс наконец нарушил молчание. Он уже овладел собой и вновь стал решительным, уверенным в себе человеком, каким я его знал.

— Прэг, — начал он, — сегодня со мной приключился самый дикий, самый жуткий случай из всех, какие только можно представить. Не знаю, решусь ли я рассказать тебе все, ибо боюсь, ты сочтешь меня сумасшедшим, — и я не стану тебя винить, коли ты придешь к такому мнению! Но в моей истории нет ни слова вымысла, клянусь.

Он умолк с драматическим видом и выпустил несколько колечек дыма.

Я улыбнулся. Мне не раз доводилось выслушивать предиковинные повествования, сидя за этим самым столом. Вероятно, я внушал людям доверие в силу некой особенности своей натуры, ибо порой мне рассказывали такие истории, за возможность услышать которые иные отдали бы полжизни. И все же, несмотря на свою любовь ко всему странному и опасному, несмотря на свою тягу к исследованию глухих уголков малоизвестных стран, я был обречен на прозаичную, однообразную, бедную событиями жизнь простого коммерсанта.

— Тебе приходилось слышать о профессоре ван Алистере? — спросил Брюс.

— Ты имеешь в виду Артура ван Алистера?

— Его самого! Так ты знаком с ним?

— Еще бы! Мы знакомы не один год — с той поры, как он оставил должность преподавателя химии в университете, чтобы сосредоточиться на своих экспериментах. Я даже помог Артуру с выбором проекта звуконепроницаемой лаборатории, впоследствии оборудованной на верхнем этаже его дома. Потом он настолько погрузился в научные изыскания, что уже не находил времени для общения.