Говард Лавкрафт - Ужас в музее

— Но ведь нынче ночью было полнолуние !.. Боже мой! — Он с любопытством разглядывал меня. — Ну как, повстречался с Василием Украниковым или с графом?

— Я что, похож на легковерного простачка? Вы меня разыграть пытаетесь?

Но он ответил серьезным, как у священника, тоном:

— Видать, ты впервые в здешних краях, сынок, раз ничего не знаешь про Дьяволов лес, полнолуние, Василия и все остальное.

Я был настроен отнюдь не на легкомысленный лад, но понимал, что после предыдущих своих ироничных высказываний не должен обнаруживать неподдельный интерес к делу.

— Продолжайте — вижу, вам до смерти хочется рассказать. Я весь внимание — ушки на макушке, прям как у осла.

Затем старик в скупой, сдержанной манере поведал мне местную легенду, не вдаваясь в живописные подробности, ничего не приукрашивая и не домысливая для пущего эффекта. Но мне в моем взбудораженном состоянии и не требовалось никаких стилистических изысков, которыми непременно расцветил бы данную историю любой поэт. Не забывайте, свидетелем каких событий я стал ночью, притом что впервые я услышал легенду уже после того, как пережил кошмарное приключение и в панике бежал из страшного дома, напоследок повергнутый в ужас отвратительным хрустом костей призрака.

— Здесь, между Глендейлом и Мейфэром, в прошлом жили несколько русских — нигилисты, перебравшиеся в Америку после каких-то неприятностей у себя на родине. Среди них Василий Украников — высокий, худой, привлекательный парень с золотистыми волосами и изысканными манерами. Однако ходили слухи, будто он слуга дьявола — оборотень и людоед.

Он построил дом в лесу — в нескольких часах ходу от Глендейла — и поселился там совсем один. Время от времени из леса приходили путники, которые все рассказывали одну и ту же диковинную историю — про гнавшегося за ними огромного волка со сверкающими человеческими глазами, ну в точности как у Украникова. Однажды ночью кто-то пальнул в волка с близкого расстояния, и когда Украников в следующий раз заявился в Глендейл, он здорово припадал на одну ногу. Все стало ясно как день. Теперь речь шла уже не о подозрениях, а о голых фактах.

Немного погодя он пригласил к себе в гости графа — звали его Федор Черневский, и он жил в Мейфэре, в доме Фаулера на Стейт-стрит. Все предостерегали графа, ибо он был славным малым и пользовался всеобщей любовью, но он сказал, что вполне в состоянии за себя постоять. Тогда было полнолуние. Храбрец, каких поискать, Черневский единственно велел своим слугам наведаться к Василию в случае, если он не вернется к условленному сроку. Они так и сделали… Да неужто, сынок, ты и вправду прошел через лес нынче ночью?

— Ну да… — Я постарался принять беззаботный вид. — Коли я не граф, так, по-вашему, непременно врун? Но что же обнаружили слуги в доме Украникова?

— Растерзанное тело графа, сынок, и стоящего над ним тощего волка с окровавленной пастью. Нетрудно догадаться, кто был этим волком. И говорят, с той поры каждое полнолуние… но неужто, сынок, ты не видел и не слышал ничего необычного?

— Ровным счетом ничего, папаша! А скажите, что стало с волком — или Василием Украниковым?

— Так они его убили, сынок, — нашпиговали свинцом, зарыли в подвале дома, а дом спалили дотла. Случилось это лет шестьдесят назад, когда я был еще совсем мальчишкой, но я помню все так живо, словно все было только вчера.

Я пожал плечами и отвернулся. Сейчас, при свете дня, вся эта история казалась дурацкой выдумкой. Но порой, когда тьма застигает меня одного вдали от человеческого жилья и в ушах звучит жуткое эхо пронзительных воплей, злобного рычания и отвратительного хруста костей, я содрогаюсь при воспоминании о той кошмарной ночи.

Сейчас полночь. Еще до рассвета меня найдут и заточат в тюремную камеру, где я буду чахнуть до скончания дней, снедаемый неутолимыми желаниями, покуда не присоединюсь наконец к своим возлюбленным мертвецам.

Я сижу в зловонной яме, образовавшейся на месте древней могилы; письменным столом мне служит упавший надгробный камень, истертый всеуничтожающим временем; ночную тьму рассеивает лишь свет звезд да тонкого месяца, однако я вижу все ясно, как днем. Повсюду вокруг, подобные мрачным часовым, стерегущим заброшенные могилы, стоят покосившиеся выщербленные надгробия, наполовину скрытые в густых зарослях смрадного кладбищенского бурьяна. Над всеми ними величественно врезается в серовато-синее небо сужающаяся кверху стела — словно призрачный вождь лемурийской орды. В воздухе висит вредоносный запах плесени и сырой перегнойной земли, но мне он кажется райским благоуханием. Здесь царит мертвая тишина, торжественная и страшная. Имей я возможность выбрать место обитания, я бы поселился в самом центре такого вот города мертвых, ибо близость гниющей плоти и рассыпающихся в прах костей исполняет мою душу экстатическим восторгом, заставляя застойную кровь стремительно бежать по жилам и вялое сердце бешено колотиться от безумной радости — ибо только в смерти я черпаю жизненные силы!

Детство вспоминается мне как затяжной период унылого, однообразного прозябания. Бледный, болезненный, тщедушный ребенок, подверженный длительным приступам угрюмой меланхолии, я вызывал острую неприязнь у своих здоровых, жизнерадостных сверстников. Они обзывали меня занудой и бабой, поскольку я совершенно не интересовался их шумными подвижными играми и даже при желании не смог бы участвовать в них по причине физической немощи.

Как во всех провинциальных городках, в Фенхэме водились свои злые языки. Досужие кумушки, падкие на все необычное, объявили мой апатичный темперамент некой отвратительной патологией; они сравнивали меня с моими родителями и многозначительно, даже зловеще качали головой, не находя между нами ничего общего. Самые суеверные открыто называли меня подменышем, а люди, имевшие представление о моей родословной, указывали на загадочные смутные слухи, касающиеся моего двоюродного прапрадеда, сожженного на костре по обвинению в колдовстве.

Живи я в городе покрупнее, где выше вероятность найти родственную душу для дружеского общения, возможно, я бы преодолел свою раннюю склонность к жизни замкнутой и уединенной. В отроческом возрасте я стал еще более угрюмым, меланхоличным и апатичным. Я не видел смысла в своем существовании. Я словно находился во власти некой неодолимой силы, что притупляла мои чувства, препятствовала моему развитию, парализовала мою волю и исполняла меня чувством безотчетной тоски и неудовлетворенности.