Иска Локс - Беглецы и чародеи

— Дурак.

Как-то само выговорилось. Одними губами. Странное первое неслышное слово. После боли, бессонницы, тоски, после долгого глядения в близорукие глаза чудовищ из бездны слезоточивой, после третьего — самого кислого сегодня — яблока.

— Дурак.

Восковое полированное лицо — знакомое, ожидаемое, яркое, веское, красивое даже… Наверное. Где-то. Когда-то. Для кого-то. Но не сейчас.

— Здравствуй, Соня. Вот уж не думал!

Осип шагнул в кабинет. Софья снова скосила глаза на окно и как бы кивнула.

— И давно ты тут?

Осип, пахнущий дорогой плотной шерстью, отпаренным воротником, бархатной начинкой машины, спортзалом дважды в неделю и воскресным виски. Осип заговорил. Осип, улыбающийся снисходительно, по-домашнему, чуть разводящий руки, чтобы охватить все маленькое, жалкое, о чем он и забыл, поди, в серьезной суете полудня. Ну, библиотеку там, потеки на потолке, сухой букетик, пылящийся на столешнице, — милый такой, Соню, которую узнал бы, конечно, узнал бы, когда встретил, она ведь совсем-совсем не изменилась за эти годы, только похорошела, расцвела даже, можно сказать… Софья слушала Оську вполуха, и смотрела вполглаза, и дышала сложносочиненными испарениями большого хорошего дядьки, и думала о том, что врет, что не узнал бы он ее. И не оттого, что Софья изменилась. А потому, что не встретил бы. Нигде. Никогда. Да и здесь, на самом-то деле, не встретил.

— Ты тоже не изменился, — произнесла Софья и посмотрела все-таки в глаза Осипу.

И — ничего. Не понял.

Гость долгожданный, даритель, благодетель, каких мало, снова заговорил и все улыбался, словно игрушечный заводной повар — насквозь гуттаперчевый и аппетитный. Софья и вовсе перестала его слушать, опустилась на директорское креслице и смотрела, как Осип усаживается напротив — нога на ногу, пальто нараспашку. Выждав, пока он закончит развивать очередной любезный пассаж, Софья сказала:

— А книг твоего отца в библиотеке уже нет. И не будет. Я их забрала себе. Можно сказать, что украла. Директор болеет и ничего не знает. — Она помолчала немного, наблюдая за лицом собеседника.

Осип не шелохнулся. Он продолжал улыбаться, только Софье показалось, что зрачки Осипа остановились и морщинки вокруг глаз как будто разгладились. «Впрочем, мало ли что покажется с недосыпу».

— Не волнуйся, я книги Якова Моисеича заменила своими — наименования совпадают почти точно. Ну и количество, разумеется. Теперь тебе выбирать: можешь пожаловаться Казимировне, а можешь сделать вид, что все правильно, и подписать бумаги. Решай.

Осип молчал и все смотрел на нее, как когда-то из-под стола смотрел — чуть настороженно, принимая и не принимая, прицениваясь.

— Давай бумаги.

Софья выдвинула верхний ящик стола и положила бумаги перед гостем. Глаз она не подняла, вперившись в смазанные буквицы, отпечатанные на рассвете, на старой машинке, через драную жирную копирку. Что-то в голосе Осипа заставило Софью напрячься, словно ей протянули кулек с изюмом, но она откуда-то знает, что угощение — не простое, а вперемешку с пригоршней морских камешков.

— Я подпишу, — проговорил Осип, доставая из кармана толстую ручку. — Сегодня у нас суббота… Семнадцатое…

Осип коротко чиркнул на обоих листах.

— Один экземпляр возьми себе.

— Да.

Осип сложил листок вчетверо и встал.

— Завтра в три часа я жду тебя в «Крокодиле». В обеденном зале. Пока.

Он больше не улыбался. Вышел из кабинета быстро, как-то хлестко, чиркнул на пороге полами пальто. «Я выиграла или проиграла? — мышонком подумалось. — Ерунда. До завтра еще целая ночь…»

А до конца рабочего дня всего два часа.

Прошла ночь долгая, выстеленная липким тягучим воздухом. И до рассвета сон, начавшийся в сумерках, не вычерпывался, не мелел, холодил душу подземными кодами, где ни рыб, ни страхов, ни красок не найти, да и не нужны они. И покладист день пасмурный на исходе ночи. А идти никуда не хочется… Это, правда, Софья поняла только доедая свой поздний завтрак. Потому что только тогда наконец вспомнила, что же ей нужно сегодня сделать. А ведь что-то посверкивало на задворках памяти: то ли обязанность, то ли обещание, то ли слово, данное кому-то зачем-то, когда-то, слово, которое нельзя взять назад. Но и вперед идти не хочется. То есть — идти не хочется вовсе. Никуда. И уж совершенно непонятно — зачем. Зачем? Если все, кого любишь, вернулись наконец домой и уже никуда не уйдут, не оставят тебя в гулком зимнем безветрии.

Софья еще вчера вечером, едва держась на ногах, расставляла книги на полки. Припоминая и ошибаясь, путая и находя все-таки место, узнавая и заблуждаясь — все как когда-то, ступень за ступенью, пролет за пролетом — ребристый путь от первой книги до книги, которую уже не закрыть, до книги, которая и не книга вовсе, а дверь… Домой. Невозможное слово. Слово, которое казалось невозможным все эти сквозные пустые годы, когда бьешься ежевечерне лбом о косяк двери, которая где-то… Которая где-то не здесь.

«А идти на встречу с Осипом-благодетелем нужно, — раздумывала Софья, натягивая шелковистый зеленый пиджак. — Хотя бы потому, что, в сущности, все равно… Все, в сущности, уже едино». И в три часа пополудни она вышла из дома, который только вчера наконец-то стал домом, и отправилась за тридевять земель — в «Крокодил».

Когда Софья вошла в обеденный зал, она, пожалуй, даже нисколечко не удивилась, увидев, что Осипа здесь нет. За длинноногими юбчатыми столами сидели несколько человек: какая-то торжественно-натянутая парочка за бесконечным салатом, веселые дамы за пышным десертом и одинокий сухарь над прозрачной лепестковой ветчиной. И никого больше, кроме двух лаковых официантов вдали. Словно что-то разладилось в древних песочных часах мира и земли небесные не сумели обратиться в лежалый песок под ногами, а маленькому Оське не удалось ночью просочиться через игольное ушко звезды, и он остался в безымянных тупиках памяти, так и не сумел совпасть с холеным господином из вчерашнего дня. И как-то само собой сложилось в голове — так же просто, как детская считалочка складывается: «Раз не пришел Оська сегодня в новое тело свое, то и нет его вовсе — этого нового тела. И все по-прежнему, все хорошо».

Софья выскочила из зала с похвальной поспешностью — никто из официантов так и не успел ей толком улыбнуться и броситься наперерез. Однако, сбежав по ступеням вниз, она на секунду замерла перед большой темной дверью бара. Словно дубовая дверь стала дымно-прозрачной, и Софья смогла различить и глубину, и холод, и безлюдье за дверью. И захотелось войти, и захотелось заказать такой же коньяк, какой они пили с Оськой давным-давно, на чьих-то там поминках. Софья невольно глянула на часы. И острие ровного часа переломилось надвое под ее взглядом. Софья потянула на себя тяжелую дверь и осторожно заглянула в полумрак бара. Но странно, не успело еще увиденное осесть в сознании, а Софья уже поняла, что дура она сегодня и никакой коньяк ей не поможет. В баре за дальним столиком лицом к двери сидел всего один посетитель. И ей даже не пришлось приглядываться, чтобы понять кто. «Я не уверена, что это ты, бестолковый Оська, но если это не ты, то счастлив мой бог. А так не бывает».