Артемий Ульянов - Останкино. Зона проклятых

Подумав так, монах внезапно остановился.

Еще несколько мгновений назад монах испытывал огромное чувство вины, которое росло в нем много дней подряд. Он винил себя в бессилии и неспособности выполнить свою миссию, с которой он шел в Москву. Как он мог противостоять тому, что происходило в Останкине, если по мирским законам даже не имел права там находиться? Да если бы он даже поселился в самом центре этой трагедии, для кого бы он стал духовной опорой и защитником? Для сотрудников силовых министерств? Они там по долгу службы, да и никто из них не пострадал. Кому бы он нес слово Божие в опустевшем районе? Кого бы исповедовал? Зачем он проделал весь этот путь? Чтобы безучастно смотреть на нечисть, одержавшую верх? Алексий безжалостно задавал себе эти вопросы изо дня в день. Он вышел из ворот Оптиной пустыни воином Христовым. Теперь же стал одним из тех бессильных зевак, что следили за событиями в Останкине, словно за криминальным сериалом. Он даже дьяволу перестал быть интересен. «Пока я шел — сколько раз рогатый пытался сломать меня! Прошлым в лицо тыкал, поклониться ему просил в обмен на безвинные души. И вот я у цели, а от него ни слуху ни духу. Я теперь для него не опасен», — думал отец Алексий, травясь своим бессилием, словно ядом.

Пару дней назад, поддавшись унизительной жалости к себе, он нашел трусливое оправдание.

— А что я могу сделать? Обстоятельства выше меня! — пробубнил он, в очередной раз увидев где-то список жертв. Но вспомнил апостолов, для которых даже мучительная смертная казнь не была «обстоятельством». И тут же стал себе противен.

Монах знал, что всему виной его слепота. Не мог он увидеть своего предназначения, а ведь оно было прямо перед ним. Господь не привел бы его сюда, если бы здесь не ожидал крест, который должен был лечь только на его плечи.

Шел день за днем, а он и двое его товарищей из Троице-Сергиевой лавры лишь молились об освобождении от беды и чудесном спасении всех пропавших. А ведь они могли делать это и у себя в обителях. Единственное, чем жил оптинский монах отец Алексий, так это верой в то, что он не отступится. Оставаясь вечерами наедине с собой, молился о прозрении и изучал историю Останкино.

И вот теперь… Внезапно остановившись, он задрал конопатое обветренное лицо в небо, сощурившись на яркое весеннее солнце, отражавшееся в его синих глазах крошечными огненными капельками. От такого яркого света (а может, вовсе и не поэтому) две крупные пузатые слезы скатились по его щекам в рыжую бороду. Мгновение спустя он широко улыбнулся, вздохнул и сказал очень проникновенно, вполголоса:

— Господи святый, прости меня, слепого. Слепого и тупого. Это потому, что я очень долго в армии служил. Благодарю тебя, Отче мой небесный. Я все понял. Да будет на то воля Твоя!

Трижды перекрестившись и поцеловав крест, он закинул посох на плечо и побежал к воротам Свято-Данилова монастыря. Бег этого двухметрового богатыря в монашеской рясе был таким мальчишеским и задорным, что, казалось, он вот-вот припустит вприпрыжку, напевая что-нибудь из любимого мультика. Две чопорные бабушки, сильно недовольные жизнью, проводили его чванливым осуждающим взглядом. А вот алкаш Сеня, побирающийся у монастыря, будучи с утра во хмелю, приветствовал отца Алексия, вскинув вверх сжатый кулак и выкрикнув гордое «но пасаран». «Спаси тебя Господь», — ответил ему Алексий, успев на бегу перекрестить горемыку.

Ворвавшись в гостевой корпус монастыря, который стал для трех монахов временным домом, Алексий наткнулся на своих соратников.

— Братия! — воскликнул он, тяжело дыша. Чуть перевел дух, после чего с высоты своего роста обдал их короткой емкой фразой: — Мертвые — наша паства!

Сознание Васютина вспыхнуло от запаха дождя, сырого дерева и новеньких резиновых сапог. Он снова провалился в детство и не знал, что произойдет с ним, десятилетним, спустя несколько минут.

Кирилл втянул носом пряный запах дождя. На территории обширного дачного поселка Морфлота пахло влажной листвой и мокрой дорожной пылью. В середине тридцатых подмосковные домики были построены для рулевых советского морского пароходства. Престижные дачи недалеко от платформы Быково перешли по наследству детям и внукам морфлотских чиновников. Зимой хилые домишки пустовали, основательно промерзая. Жизнь дачного поселка начиналась летом. Он оживал уже в начале мая, с приходом тепла. Его наполняли детские голоса и дым костров, перемешанный с запахом поспевающих шашлыков. Стайки мальчишек, связанные узами пацанского братства, перемещались с участка на участок, затевая шумные игры в благородных пиратов, храбрых солдат и покорителей космоса. Девчонки держались от них особняком и нянчили своих кукол.

Сегодня десятилетний Васютин вместе с братьями Сашкой и Валеркой Дерюгиными играл на их участке. Родители его закадычных друзей ушли в лес еще утром, а потому никто не мешал им перевоплотиться в воинственных индейцев. Завернувшись в старые цветастые покрывала, они повязали на головы широкие цветные ленты, найденные в пыльной кладовке. Засунув за них потрепанные голубиные перья, скептически оглядели друг друга. Для полного сходства с коренными жителями Северной Америки явно чего-то не хватало.

— А я знаю, знаю! — радостно вскрикнул Валерка, бросившись к мангалу, полному мокрых углей. — Взаправдашние индейцы вот как делают, — сказал он со знанием вопроса, вычерчивая углем широкие черные полосы на пухлом веснушчатом лице. Спустя пару минут все трое уже были основательно раскрашены.

— Мы индейцы из племени чунгачгуков, — важно заявил Сашка Дерюгин, глядя на себя в куцое треснувшее зеркало, висевшее над ручным умывальником в кухне.

— Нет, будем могиканцами, — решительно заявил Васютин.

— Можно и могиканцами, — согласился лопоухий тощий Сашка. Ему было уже почти одиннадцать, а потому его слово было решающим.

— Чур, я буду Зоркий Орел! — крикнул Валерка.

— А я — Свирепый Медведь, — тут же ответил Кирилл.

— Ну, а я… а я тогда, — насупившись, пробормотал Валерка, — я тогда буду — Быстрый Ветер.

Переглянувшись, они дружно рявкнули «один за всех и все за одного», ведь еще вчера они весь день были мушкетерами.

Выскочив из кухни во двор, ребятня принялась носиться по участку, издавая боевой клич и стреляя во враждебных ковбоев из воображаемых луков. Слегка притомившись, они решили, что атака завоевателей отбита.

— Мы убили пять ковбойцев, — гордо сказал Кирилл, оглядывая поле брани.

— Нет, семь, — поправил его Сашка. — Не видишь, что ли? За кустами еще двое валяются.

— Ага, семь, — поспешно согласился Васютин, гордо поправив голубиное перо, прихваченное ярко-красной лентой. Подробно обсудив свою победу, друзья решили уделить внимание мирной жизни. И отправились на охоту, вооружившись подвернувшимися палками. Ползком прокравшись за кусты смородины, они подкараулили оленя, идущего на водопой. С дикими криками выскочив из засады, индейцы вонзили свои копья в несчастное животное, обеспечив племя пропитанием. Натужно кряхтя, добытчики потащили тяжелую тушу в стан магиканцев.