Эра Сопина - Печаль Алконоста

Варя затевала на траве в саду варить варенье в алюминиевом тазу. Ей помогала золовка – Антонина. Приносила несколько кирпичей, треножник, большую деревянную ложку, сахар... На зелёной сочной садовой траве раскладывали утварь, расстилали рядно, домотканые половики. Огонь разводили рядом, на вскопанном огороде, предварительно обобрав куста три-четыре картошки. Строго следили за тем, чтобы огонь не обжигал склонившиеся ветки деревьев, растущих по краю огорода.

Ребятня, которая на лето съезжалась гостить к бабушке и дедушке, крутилась возле таза, вдыхая аромат нежнейших розовых пенок. Детишки, как и мухи, не в силах покинуть столь сладко манящую приманку. Пенки Варя аккуратно собирала в мисочку или на блюдце, и мы с нетерпением ждали, когда же они остынут. Но мне такого удовольствия, как лакомиться вишнёвыми пенками, не доставалось.

В саду я была одна девочка, а мальчишек трое. Валентина слишком взрослая девица не участвовала в ритуале варки варенья, Вовке больше нравилось рыбачить. Крутились у таза я, да мой брат Витька, да Микола, сын Антонины, да Варин Серёжа. А то ещё Толик, Тишков сын, да Серёга с Лёхой, Стефановы дети, по праву также близкого родства присоединялись к угощению. Так что мальчишки меня не очень приглашали на сладости, их целая орава, а я одна.

Нежная субстанция, которая появлялась сверху при варке вишнёвого варенья, была пеной, ароматной и сладкой. Ах! Как воздушны эти пенки! Они застывали на блюдце и напоминали зефир. А в тазу – словно вулкан вспухал – лопались один за другим пузыри, выпуская в небо сладкие выдохи тягучей вишнёвой сказки. Казалось, над тазом плавали огромные радужные кольца и завитки душистой мари. Бабочки, шмели, пчёлы и мухи слетались на столь притягательный запах. Но всей этой насекомой братии мало, что доставалось. Иные «насекомые» – с четырьмя лапками и длинными языками слизывали с блюдец угощение в мгновение ока...

...Куда это делось? Почему не застыло миражною картинкой на краешке нашего старого сада? И что сталось с молодой привлекательной тридцатипятилетней женщиной, затеявшей это варенье? Куда делся её белый воздушный сарафан и большая соломенная шляпа? Кому это нужно было? И кто всё это забрал с собою навечно? Кто же скажет?..

Сидит передо мною старуха, и ей абсолютно нет дела, в чём она теперь одета; и ей давно нельзя есть сладкого, и у неё тремор и недержание. Куда ушла та Варя, даже не предполагавшая, что будет когда-то такой, как эта старуха, сидящая передо мной?..

Вот оно! На берегу она теперь – такая. А в водах реки – молодая. И то, что я её запомнила молодой и красивой, это благодаря моей памяти и вопреки забвению...

Да здравствует великая Река Памяти-и-Забвения!..

...Сластями в Ильинке не сильно ублажали внуков. Иногда бабушка заходила в чулан, который всегда держала на замке, что-то там открывала, двигала, долго шуршала бумагой, опять замыкала замок на дверке, а потом из кармана фартука выдавала всем детям по фруктово-ягодной карамельке. Это значило, что либо в гости приезжала из города «тёть» Нина, бабушкина младшая дочка, – только она и привозила детям конфет, потому что всем пацанам она была одна крёстная; либо наступили Петровки, или Илья в воду написал, или другой церковный праздник; либо кто-то умер – так это поминание. По другим поводам конфет не выдавалось.

Бабушкин чулан был для меня недоступным местом в дедовском доме, а потому дверь с навесным небольшим замком, притягивала своими возможными тайнами. О том, что там спрятаны старинные вещи и документы, я только строила предположения. Высоко, под самым потолком, в чулане было маленькое окошко, с замазанным меловой побелкой стеклом. Так что, если бы вздумалось кому-то из нас заглянуть со двора в эту, наполненную всякой всячиной, небольшую комнатку, мы бы ничего не увидели. Бабушка надёжно охраняла свое владение. В сенях всегда было темно, но на дощатой двери чулана едва заметно прорисовывались вертикальные линии дневного света, идущего от забеленного окошка. Я приникала к потемневшим от времени доскам, чтобы хоть одним глазком рассмотреть, что же там за дверью. Но там угадывались только очертания огромных кадушек, сундука и ещё каких-то предметов непонятного назначения. Сказать прямо бабушке, чтобы она хоть разочек впустила меня на территорию чулана, у меня не хватало духу. И я мучилась от неразгаданной мною его тайны. Мне казалось, что за этой дверью, как и у книжного Буратино, должны были скрываться сокровища в виде чудесного золотого ключика, или даже в виде старинной голубой вазы, золочёных подсвечников и резной шкатулки.

Заходя в чулан, бабушка никогда не оставляла дверь открытой. Она зажигала там каганец, задвигала изнутри засов и долго чем-то позвякивала, скрипела, шуршала, громыхала... Я же, если это случалось при мне, изнывала под дверью от любопытства и ожидания чудес.

К моему разочарованию, чудес никогда не случалось. Бабушка появлялась на пороге с большой миской муки или пшена, с куском пожелтевшего старого сала, или с бутылкой подсолнечного масла – олии, с десятком яиц в решете, или литровой кружкой сахара. Ничего таинственного – обычные продукты. Пока дверь открывалась, я успевала заметить на огромном крюке весы, с двумя чашками на цепях, а в нише окошка, под самым потолком, – вазу из сине-зелёного стекла, и сине-зелёный свет, струящийся через неё в чулан. Но дверь быстро закрывалась...О-о-о! Эти необычные весы на цепях! Значит, должны быть и гирьки! Маленькие чёрные лакированные гирьки! А если там стоял сундук, то в нём уж точно полно старинных вещей! А дивный сине-зелёный свет! От него всё нутро чулана становилось волшебным и таинственным...

И только когда я выросла, стала взрослой девицей, как-то мне пришлось постоять на пороге этого, когда-то полного тайн, чулана. Запах мышей и пыли ударили мне в нос. Клочья паутины висели под потолком. Ржавые весы по-прежнему были там же. И уже гирьки, будь они из чистого золота, вряд ли могли меня заинтересовать. А тогда, в детстве, только одно предположение о том, что они могут быть в чулане, заставляло меня дежурить под его дверью... Какие-то бидончики, ящики стояли вдоль стен, под навесными полками две кадушки, в углу по-прежнему таился чёрный сундук – скрыня, скрывающая, как и положено, под крышкой что-то очень ценное для хозяйства и всей семьи. Для меня, взрослой, уже ничего особенного в чулане не было... И почему это я так изнывала тогда от любопытства?

Доступным единственным лакомством была гляганка с сахаром. В деревянную дежку сливали изо всех крынок и банок скисшее молоко. Конечно, вершок был предварительно снят – на сметану, чтобы после взбивать масло. Оставшееся прокисшее молоко и было гляганкой, или по-городскому – простоквашей. Гля-гля-гля!- ганка-а-а-а...