Ганс Эверс - Сибилла Мадруццо

Теперь я должен сказать, что Уффоло был охотник выпить. Не то чтобы был совсем пьяницей, но он плохо переносил вино и после пары стаканов уже становился очень веселым, а иногда и буйным. И теперь, в своей радости как жених, да еще в отпуске, среди старых знакомых и друзей, которые все приглашали пропустить по стаканчику, он каждый вечер был во хмелю, шумел и буянил на улице. Сибиллу это не могло не огорчать, потому что она с пеленок знала, что значит — пить. Именно ее отец, старый Карло Мадруццо, имел самую бездонную глотку в селении, и едва ли случался день, когда бы она не ощущала его тяжелый пьяный кулак. Так что не диво, если она не рада была видеть в руках жениха бутылку; она упрекала его, он обещал больше не притрагиваться к стакану — но к вечеру снова бывал пьяным. Поэтому Сибилла возненавидела вино, которое пил Уффоло, еще гораздо сильнее, нежели то, что лилось в отцовскую глотку. И когда мы в ночь под воскресенье — а она была темная, на небе ни звездочки — двинулись в горы, Сибилла ухитрилась пойти рядом со мной, тогда как Уффоло с Раймонди немного вырвались вперед. Фельдфебель и Сибилла несли фонари, а ее сокровище волокло тяжелую корзину, куда они упаковали связку свежей рыбы, наловленной вечером в озере, — они хотели доставить ее дядюшке в Чимего. Рюкзак, который укладывал Уффоло, понес я: там были хлеб, сало и колбаса, а к ним — пять бутылок доброго вина. Вот Сибилла теперь кое-что и задумала. Когда мы через полчаса подошли к роднику, она остановилась и попросила меня открыть ей рюкзак. Она еще минутку подождала, когда двое других удалятся достаточно, потом вынула бутылки и открыла их. Она спросила, не хочу ли я немного выпить, и я сделал пару хороших глотков. Потом она вылила вино, одну бутылку за другой. Я хотел было ей помешать, а она засмеялась и сказала, что уж на одну-то эту ночь я мог бы воздержаться, ведь завтра в Чимего вина будет вволю. Она наполнила бутылки водой и тщательно закупорила их; мы оба радовались, воображая, какую рожу состроит Уффоло, когда обнаружит, что его вино вдруг превратилось в воду.

Мы зашагали поскорей и быстро догнали остальных. Мы мурлыкали свои солдатские песенки, а то нам пела прелестная Сибилла. Так проходили часы. Раза два Уффоло предлагал выпить по стакану вина, но я его не поддержал, сказал, — лучше подождать до привала в хижине углежога.

Мы добрались около девяти часов и могли удобно располагаться в хижине до трех утра. Там мы решили подкрепиться и немного прилечь; у нас были наши шинели, а для Сибиллы Раймонди нес теплый плед. Затем мы хотели за пару часов покрыть последний переход до долины Чимего. В дороге стало довольно прохладно, и Уффоло закутал свою невесту в шинель. Но настроение у нас было радостное, и так мы вышагивали, то друг за другом на гусиный манер, то под руку, когда тропа становилась пошире, и каждому казалось, будто прекрасная роза принадлежит не одному только Уффоло, а всем трем братьям из егерского полка.

Было, наверное, час, когда мы прошли сквозь ущелье Боазоль. Раймонди шел с фонарем впереди, за ним — я, потом Сибилла и замыкающим — Уффоло. Вдруг я услышал, как он выругался: он поскользнулся и упал па камень. Но сразу же вскочил. Я обернулся: фонарь Сибиллы освещал его достаточно ярко.

— Проклятая тварь! — крикнул он, и я увидел, что в руке он сжимает маленькую змейку. Он перехватил ее за хвост и разбил ей голову о скалу.

— Она тебя укусила? — испуганно спросила девушка.

Он усмехнулся и сказал, что ничего подобного не заметил. Мы все придвинулись к нему и увидели, что он немного поранил себе лицо и руки при падении. Сибилла обтерла его своим платком. Потом он снова подхватил свою корзину, и мы двинулись дальше; на сей раз он шел с Раймонди, а я был последним.

Прошло еще едва ли пять минут, как Уффоло остановился, стуча зубами; его трясло от холода. Он попросил у Раймонди шинель, надел ее в рукава, а сверху еще накинул плед, предназначенный для Сибиллы. И все-таки он мерз. Я предложил ему шагать побыстрее, и он было так и сделал. Но чуть позже я увидел, как он хватается рукой за скальную стену, словно пьяный... Но он ничего не сказал, и я еще молчал, чтобы не испугать его невесту. Еще немного спустя его вновь забила дрожь; он качнулся вперед и свалился бы, не подхвати его Раймонди. Он опустил корзину и с трудом удерживался за скалу.

— Что с тобой? — вскрикнула Сибилла. Он затряс головой, пытаясь улыбнуться.

— Ничего, — сказал он. — Я не знаю...

Фельдфебель осветил его лицо фонарем. Потом он схватил его руку и внимательно осмотрел с обеих сторон.

— Ах ты, осел! — рявкнул он, — конечно же, она тебя ужалила!

Приблизившись, я увидел прямо у пульса совсем маленькую ранку; из нее сползала капелька крови, чуть побольше булавочной головки. Рука и запястье уже опухли и опухали все сильнее почти на глазах. Раймонди, окончивший курсы первой помощи, быстро выхватил из кармана платок; потом его взгляд упал на рюкзак. Он приказал мне отрезать шнур. Мы стянули руку выше ранки как можно крепче, так что шнур глубоко врезался в кожу. Между тем Уффало уже шатался, и нам пришлось положить его на камень.

Раймонди сказал:

— Так, это надо было сделать в первую очередь. Теперь нужно высосать рану.

Сибилла тотчас кинулась к жениху, но Раймонди оторвал ее, посветил ей на лицо и решительно оттолкнул: у ней был маленький прыщик на губе, так что она сама еще может отравиться, сказал он. Потом он подозвал меня, велел открыть рот и осмотрел его под фонарем:

— Тебе можно, — сказал он.

Я держал руку Уффоло и сосал изо всех сил. Я сплевывал в сторону, и мне казалось, будто я пробую языком жгучий яд. Но это, конечно, было одно воображение. Я сосал, пока Раймонди не оторвал меня.

— Теперь ему надо выпить, — сказал он.— Чем больше, тем лучше. Все, что у нас есть. Тогда его сердце заработает живее.

Он полез в рюкзак и откупорил первую бутылку. Я услышал тихий вскрик Сибиллы, она впилась в мою руку. Она лепетала:

— О, Мадонна, Мадонна!

И я понял, что она молится Божьей Матери и просит ее сотворить чудо. Я и сам был так потрясен, что безмолвно молился с нею, и сейчас еще уверен, что в те минуты у меня действительно мелькала надежда, что вода вновь обратится в вино. Но, увы, сейчас уже не совершаются чудеса, как на свадьбе в Кане!

Уффоло прижал горлышко к губам и жадно глотнул — но тут же сплюнул:

— Вода! — простонал он.

Раймонди глотнул сам, мотнул головой и швырнул бутылку в ущелье. Он думал, это случайная ошибка, и открыл вторую бутылку. Сибилла тряслась и в смертельном страхе не смела открыть рот, да и меня так подавило мое соучастие, что не было сил издать хоть звук.

Так Уффоло снова глотал и сплевывал, Раймонди открывал — и бросал бутылки в пропасть. Наконец, я набрался духу и объяснил, что произошло. Но я сказал, что сам придумал эту скверную шутку, и ни слова — о Сибилле... и до сих пор рад, что сделал так... Раймонди крикнул — ты преступник; но Уффало слабо выговорил, что он уверен, я не замышлял ничего худого. Он протянул мне в знак прощения здоровую руку, и прибавил еще, что дело не так скверно, и он, наверное, скоро встанет. Я тоже заговорил и пытался его ободрить, но Раймонди перебил меня, крикнув, что болтать уже поздно. Он схватил свой нож, прогрел острое лезвие пламенем фонаря, а мне приказал сделать то же с моим ножом. Когда лезвие нагрелось докрасна, он разрезал им рану. Потом повторил разрез моим ножом. И снова я грел нож, а он резал и выжигал вокруг раны. Бедный Уффоло страдал ужасно, он силился побороть боль, как храбрый солдат; такая жалость — как мы его мучили — и все без толку. Сибилла на коленях припала к нему и держала его голову, а он стонал и скрипел зубами.