Иван Панкеев - Копья летящего тень

— Хочешь есть? — вместо ответа спросила Лариса Сергеевна, и в ее голосе, обычно звонком и уверенном, Алексей Алексеевич уловил какую-то кротость и покорность.

— У тебя что-то болит? — тревожно спросил он, беря ее расслабленную руку.

— Да… — вяло ответила она, глядя мимо него, — у меня болит… — она замялась, словно сама в точности не зная, что хочет сказать —…болит желудок! Мне ничего нельзя есть!

Он с изумлением уставился на нее. Раньше у нее никогда — ни разу в жизни! — не болел желудок.

— Нельзя есть? — сам не зная, зачем, спросил он. — А я чертовски голоден! — с солдатской прямолинейностью добавил он и тут же спохватился: — Ты была у врача?

— У врача? — испуганно спросила Лариса Сергеевна, поворачиваясь к нему, — Нет, никакие врачи мне уже не помогут, я это знаю! Я скоро умру…

Алексей Алексеевич снова с изумлением уставился на нее. Эта цветущая, моложавая женщина собирается умирать? Что за нелепость! Насколько он помнил, она никогда ничем не болела, ни на что не жаловалась. Она была, пожалуй, немного капризной, как это подчас бывает с женами военных, слишком большое значение придавала всевозможным удобствам, любила комфорт… Да, она была отчасти избалованной, и Алексей Алексеевич, подполковник авиаотряда, по-своему гордился этим: ведь именно благодаря его солидному, стабильному заработку Лариса Сергеевна не работала ни одного дня после окончания архитектурного института; она не толкалась по утрам в отвратительных троллейбусах, спеша в какую-нибудь контору или к заводской проходной, не таскала тяжелые сумки с продуктами, не пересчитывала в конце месяца оставшиеся от зарплаты гроши. Она благоденствовала! И когда она смеялась, слегка запрокидывая назад голову, в ее голосе звучала юношеская беспечность, нежная кожа розовела, карие глаза блестели…

Откуда у нее эти мрачные мысли?

— Объясни толком, что случилось, — нахмурившись, сказал Алексей Алексеевич, — ты говоришь такие глупости!

Он пристально смотрел на ее бледное, как-то сразу осунувшееся лицо — и не узнавал ее. Это было лицо другой женщины.

— Ты и в самом деле больна… — растерянно произнес он. — Пойду приготовлю что-нибудь поесть…

Лариса Сергеевна не слышала его слов, продолжая неподвижно, глядя на балконную дверь, сидеть на постели. Она долго сидела так. Потом встала и принялась медленно собирать разбросанные повсюду платья.

По шоссе, брызгая во все стороны грязью, неслись машины. Пасмурный сентябрьский день угасал. Серый, дождливый, тоскливый день.

Сплошная черная полоса соснового леса, мычащие коровы у обочины дороги, маленькая, одетая в ватник старушка, покрикивающая на них злыми матерными словами, словно животные были виноваты, что Бог создал их такими…

Красные черепичные крыши военного городка казались под дождем еще более яркими, супермаркет сверкал неоном, троллейбусы подъезжали один за другим к маленькой площади… «Выселки…» — в который раз подумала Лариса Сергеевна, стоя у окна. Ей почему-то было жаль ушедшее лето, хотя она и провела его взаперти, в своей благоустроенной, слишком просторной для двоих квартире. Ей было жаль какие-то неясные, неиспользованные ею возможности, которые она предчувствовала в себе, но пока не осознавала. Ей казалось, что что-то очень важное навсегда ушло от нее. Но что?.. Пытаясь оглянуться назад, на свою безоблачно-счастливую жизнь, Лариса Сергеевна все чаще и чаще натыкалась на какие-то раньше не замечаемые ею препятствия, словно кто-то завалил камнями ту ровную дорогу, по которой она с такой легкостью и беспечностью шла столько лет.

Временами ее тянуло в город, в людскую сутолоку, в парки, где она когда-то гуляла со своими детьми, в театры… Но эти желания оказывались мимолетными, ничего не значащими.

Поеживаясь от осенних сквозняков, Лариса Сергеевна накинула на плечи ажурную вязаную шаль, зажгла на кухне свет, начала что-то делать, но тут же оставила начатое и снова подошла к окну…

В соседнем доме жил художник — рано располневший и уже лысеющий молодой человек, которого все в военном городке звали Мишулей, вкладывая в это имя как ласковый, так и язвительный смысл. В свое время Мишуля закончил по настоянию отца летное училище, но летающим штурманом становиться не захотел. Ему нравилось рисовать, и самого себя он считал экстрасенсом, хотя остальные в это не верили. Помимо рисования, Мишуля любил ходить в гости — а в военном городке все хорошо знали друг друга — и рассказывать о самом себе всякие затейливые, явно выдуманные истории.

Встретившись с Мишулей у магазина, Алексей Алексеевич мимоходом спросил:

— Зайдешь сегодня?

Мишуля сердито посмотрел на него через толстые увеличительные стекла очков. Ему явно не хотелось в очередной раз пить с Алексеем Алексеевичем пиво. За кого его, собственно, принимали? Он ведь терпеть не мог пиво!

— Посмотришь ее рисунки… — добавил Алексей Алексеевич, заметив нерешительность Мишули.

Тот сразу оживился. Кончик его мясистого носа опустился почти до подбородка, на толстых губах появилась улыбка.

— Разве Лариса Сергеевна умеет рисовать? — с радостным удивлением спросил он.

На овальном столе в гостиной лежали ее рисунки. Алексей Алексеевич даже не подозревал, что их так много. Целая коллекция странных, совершенно непонятных ему рисунков. Фантастические линии и формы, не имеющие ничего общего с повседневной реальностью, парадоксальные, нелепые сочетания цветов, совершенно невообразимые композиции…

«И как только ее угораздило состряпать такое? — с раздражением подумал Алексей Алексеевич. — Полная неразбериха, кошмар какой-то».

Мишуля был в восторге. Его живые, увеличенные стеклами очков глаза блестели, хотя на этот раз он даже не прикоснулся к пиву.

Алексей Алексеевич не мог припомнить, чтобы видел когда-нибудь, как рисует его жена. Скорее всего, она занималась этим в его отсутствие, и мысль об этом была для него теперь неприятна: она скрывала от него какую-то свою, не имевшую к нему никакого отношения жизнь! Свои совершенно абсурдные, нелепые и… по-своему непристойные представления о действительности. А какие названия у этих, с позволения сказать, рисунков! Бред какой-то. Неужели все это натворила его здравомыслящая жена? Неужели на такое способна домохозяйка?

Сидя на мягком кожаном диване, Алексей Алексеевич все больше и больше хмурился, с брезгливостью и какой-то даже опаской перебирая лежащие на столе рисунки.

Он был совершенно не знаком с женщиной, нарисовавшей все это.

Мишуля ерзал от возбуждения на стуле, с его толстых губ не сходила улыбка, руки вздрагивали от нетерпения, когда он перебирал пожелтевшие от времени листы бумаги.