Иван Панкеев - Копья летящего тень

К примеру, Марк Антоний, триумвир, сын претора, внук оратора. Понятно, что он поддерживал Клодия, был противником Цицерона и утверждал на престоле Птолемея II Авлета. А вот какая у него была походка, какое вино он любил, каких женщин, был ли подвижен, быстро или медленно говорил? Это не мелочи, это — человек, характер, жизнь.

Студенты любили Юрикова и за то, что он талантливо играл роль преподавателя, и за то, что никогда не ставил двоек, умудряясь каждого убедить в том, что ничего не знать невозможно. Когда кто-то уж полностью проваливался на экзамене, Юриков просил: «Сыграйте, пожалуйста, студента, который не знает, как ответить на данный вопрос». И в результате восторгался: «Вот видите, как хорошо, как правдиво у вас получается! А вы зачем-то пытались доказать, что не умеете». И ставил четверку. Потому что у него было всего две отметки — хорошая, то есть, пятерка, и не очень — четверка.

Когда в деканате за это ему однажды сделали замечание, он искренне удивился: «А я думал, что повар — это тот, кто умеет готовить, а не тот, кто рассказывает, как это надо делать». Больше к нему не приставали.

Размышляя об Антонии и Клеопатре, Юриков не заметил, как добрался до дома. Он любил свою старую квартиру — и высоченные потолки, и длинный коридор, и потускневшую медную ручку на двери, и сотни книг, в беспорядке разбросанных там и сям, и тяжелые зеленые шторы… Когда ему предложили переехать в двухкомнатную, о которой сам он мечтал, Юриков отказался. Не потому, что боялся переезда, а потому что не сумел представить себя на новом месте — без именно этих стен. Ему вспомнилось вдруг, сколько всего произошло с ним здесь, в этом доме — и любови, и ссоры, и одиночество, и засилье гостей, и болезни, и счастье… Кажется, еще живут в кресле, на диване, у окна тени тех, кого любил, и тех, кого по сей день не может разлюбить. Как же оставить их здесь? А в новый дом с собой не возьмешь — не поедут.

Закрыв дверь, Юриков стал медленно раздеваться, бросая одну вещь поверх другой — плащ, пиджак, брюки, рубашку… Остановился лишь тогда, когда из одежды на нем остались только носки. Посмотрел на себя в зеркало и расхохотался. Понял, что, раздеваясь, он смотрел на дверь ванной, и потому подспудно, по привычке руки сами сняли все, готовя его к принятию душа.

«Валька — не Клеопатра, а я — Антоний? — продолжал он самокопание, стоя под жесткими струями воды. — Впечатлителен? Безусловно. Люблю наслаждения? Да, люблю. Насчет необузданных желаний… Грешен, и это есть. Все же интересно — Марк Антоний провел юность среди развратников, в распутстве, грубых наслаждениях, был кутилой и пьяницей, даже не пытался обуздать свою похоть, все растранжирил, и вдруг — такая карьера, слава… Ну, слушал философов в Греции, хотя вряд ли чему научился. Ну, Цезарь ему покровительствовал — не только за красивые глаза, хотя и это не исключено для мужа всех жен и для жены всех мужей. Хотя надо быть справедливым — не зря же Цезарь на время своего отсутствия всю власть отдавал именно Марку, который и в галльских походах самым смелым был, и против Помпея выступил, и Арреций захватил, и в испанском походе был пропретором… Если бы не эта связь с Фульвией, вдовой Клодия, так и остался бы он любимцем Цезаря на веки вечные. Слава Богу, вовремя одумался. Что Фульвия? Таких — треть Рима, а Гай Юлий — один…»

Юриков сам не заметил, как вошел в роль. Подставляя лицо под струи воды, он уже не вспоминал о Марке, не думал о нем, а думал как он.

«Цезарь скоро вернется из Испании. Не может быть, чтобы он продолжал обижаться, чтобы не думал обо мне, не соскучился. Разлука часто приводит к охлаждению, но еще чаще — к примирению. А что, если увенчать его диадемой? Он ведь по сути — монарх. Неплохая идея. Хотя, впрочем, не столь уж она и хороша, ведь кроме Цезаря есть еще и народ, этот плебс, с которым тоже надо считаться, и Октавиан…»

Мысль о наследнике Цезаря заставила Марка-Вячеслава Антония-Юрикова открыть глаза. Как это нередко с ним бывало в таких ситуациях, он поначалу не сразу сообразил, где находится.

Потом, придя в себя, насмешливо хмыкнул — мол, надо же, расфантазировался! Еще немного — и 700 миллионов систерций, захваченных после убийства Цезаря, вспомнились бы, и завещание, которое заставило всех плясать перед ним, Марком Антонием…

«Понятно, что Цезарь усыновил своего племянника Октавиана и назначил его наследником, — уже вытираясь, вернулся Юриков к своим размышлениям, — но почему победил не Антоний, вот вопрос. Ведь все же было в руках этого консула, особенно после речи в день похорон, у погребального костра, пожиравшего тело Цезаря — тогда возбужденная толпа готова была выполнить любой его приказ. Значит, он не понял, что именно надо было приказать, значит, не хватило воли. И пришлось согласиться на триумвират — что еще оставалось делать после того, как Октавиан победил его при Мутине?»

Превратив большое вафельное полотенце с розовой каймой в тогу, Юриков пошел на кухню за любимым джином с тоником. Одной банки показалось мало, он достал из холодильника следующую — благо, друзья не забывали и время от времени пополняли запасы.

Переливая пузырящуюся жидкость в длинный стакан, решил добавить туда и водки — чтобы поскорее уснуть. Уже допивая, вдруг почувствовал, что хочется чего-то необычного. Это странное, сильное, не желавшее формулироваться желание влекло его в комнату. Юриков не стал сопротивляться, даже наоборот — пошел, как в полусне, боясь потерять призрачную нить.

Идя, он словно настраивался на какую-то волну, какое-то излучение, не пытаясь понять, что же это может быть. Главным для него было — не потерять, не упустить. Так бывает, когда в подсознании вертятся мелодия, строка, имя, и страдаешь, пока они не оформятся, не прозвучат.

Войдя в комнату, он остановился, медленно повернул голову к дивану, к окну, к столу, к телевизору… Все не то, не то. Не оттуда идет этот необычный зов. Стеллаж. Книги. Нет, не книги. Но что-то там, на стеллаже.

Юриков-сомнамбула направился к деревянным полкам, остановился, медленно провел ладонью сверху вниз. Странно, зачем ему сейчас этот небольшой серый камень, привезенный в подарок из Антиохии? Что ему, Юрикову, в этом камне? Он едва чувствуется на ладони — граммов пятьдесят, не больше. Но ведь зачем-то же он позвал!

Юриков знал, что для него любая вещь — это материализованные воспоминания. Вот и этот камень — память о Татьяне, о ее возвращении из той поездки, о незабываемой неделе, которую они провели, почти не выходя из квартиры, наслаждаясь обострившимися за время разлуки чувствами.

Но не это, не это сейчас было главным. Более того, впервые за несколько лет, держа эту вещицу в руке, Юриков даже не вспомнил о Татьяне, хотя всегда камешек ассоциировался только с нею — даже при случайном взгляде на него.