Юлия Аксенова - Морок

— За что простить?

— Я была несправедлива к тебе. Слишком долго тебе не доверяла. Боялась, что ты не такой, каким хочешь казаться, что ты хуже, чем есть.

Она говорила еле слышно, напряженно, как будто сдерживая слезы.

— Ты о чем?

Я не мог оторвать взгляда от дороги. Дождь прекратился, но тучи не разошлись. За пределами луча фар темень была — хоть глаз выколи!

— Много о чем… Да вот хотя бы с полтинником этим. Я тебя обидела. И про детей долго молчала, потому что боялась: вдруг ты не захочешь за ними ехать. И тогда еще, раньше… Ну, не важно… Ты ни разу ни словом не упрекнул меня. Все в себе держишь… Мне казалось, ты не слишком старательно меня ищешь. Думала: забудешь, найдешь другую, на том и успокоишься. Я перестала тебе звонить и писать: не хотела упрашивать, теребить… Прости!

О какой ерунде она говорит, подумал я. О каких мелочах беспокоится! Но… Ее бегство в Москву перед рождением сына… Простил ли я?.. Только что вспоминал те давние дни, и на сердце скребли кошки: чувствовал легкий холодок отчуждения между нами, лежащий где-то на дне самых глубоких ущелий души. Да, мне было очень больно от ее недоверия и тревожно: я не знал, когда и где оно вдруг прорвется вновь…

— Я ни разу по-настоящему не раскаялась. Только теперь.

Я повторил вслух то, о чем думал:

— Да, мне было очень больно. Я тебя прощаю. И ты прости мне мою скрытность, мое молчание…

Я, в отличие от Джей, просил прощения авансом и не хотел, чтобы она догадалась об этом.

— Я тебя люблю.

Я чувствовал то же самое. Но если бы только взаимная любовь в тот момент занимала мои мысли и чувства! Слишком большая тяжесть лежала на сердце.

Если я поделюсь с ней своим открытием сейчас, станет легче: не придется одному тащить груз тревоги и ответственности. Но если я скажу ей сейчас, в ситуации это ничего не изменит. Я за рулем. Я и один сделаю все возможное и невозможное, чтобы приехать вовремя и вызволить наших детей из пут наваждения. Пусть Джей отдыхает, ни о чем не беспокоясь. Кто знает, может быть, истекают последние мирные и радостные часы в ее жизни?

Я решил молчать.

Мы больше почти не разговаривали. Джей приткнулась виском к двери. То ли дремала, то ли думала о своем. Я не мог видеть, открыты или закрыты у нее глаза. Я полностью сосредоточился на дороге.

Глухая темнота по-прежнему царила и в беззвездном небе, и на пустынной в этот час земле. Как будто бы, бесшумно выскользнув из сибирской тайги и подступая к Волге, скрываясь за сплошной завесой туч, не крался к западу семимильными шагами на огромных мягких лапах рассвет — в погоне за самой короткой в году ночью.

На черном лобовом стекле, как на большом экране, снизу подсвеченном лучами фар, яркие живые картины кадрами документального кино сменяли друг друга.

Солнечный день, пыльная улица, высокий бордюр тротуара; его надо заранее заметить и аккуратно преодолеть. Обзор перекрывает большой сверток цветастой ткани с преобладанием лазоревых тонов. Внутри — в теплой кружевной глубине — самое чудесное на свете лицо со смеженными веками, с активно чмокающими пухлыми губами, с крошечной родинкой возле уха. Вот бровки недовольно сдвинулись, скривился в немом осуждении миниатюрный рот. Но глаза не открылись, напротив, зажмурились еще крепче. В следующий миг рябь недовольства улеглась, и безмятежный покой вновь разливается по лицу, окаймленному реденькой рыжей растительностью. Волосики щедро перемазаны зеленкой. Существо такое крошечное, что моя рука, прижатая к цветастой ткани, кажется несоразмерно большой и грубой.

Незаметно, плавно — не иначе компьютерная графика! — голубой конверт сменяется розовым. Огромные, бесконечно печальные дымчатые очи смотрят куда-то далеко, мимо моих застланных слезами глаз, куда-то в самую глубину моей души. Должно быть, то, что она — девочка, мой второй ребенок, моя дочка — там видит, ее устраивает. Она скупо улыбается — не мне, а своим собственным мыслям и наблюдениям — и утомленно закрывает глаза. Больно смотреть, какого труда, каких неимоверных усилий стоит этому субтильному созданию, заблудившемуся на тропинках мироздания ангелу вхождение в бренный мир…

Резкий свет встречных фар полоснул по глазам. Ослепил, урод! Я автоматически сбросил газ, зачем-то щелкнул переключателем. А ведь я тоже не заметил его вовремя и окатил яркими дальними лучами. Следовало прекратить предаваться воспоминаниям и внимательнее следить за дорогой.

Я стал размышлять, как дочке удалось приспособиться к жизни в приюте, среди совершенно чужих взрослых людей и толпы не слишком хорошо воспитанных и вряд ли настроенных церемониться друг с другом ребятишек?! Даже дома, в родной семье, окруженная любовью и заботой, она вела себя как затравленный зверек. Порой невозможно было предсказать, какое безобидное происшествие ранит ее нежное сердечко.

Дочке годика полтора. Каскад оборочек и рюшечек. Жена принципиально нарядно одевает ее каждый день: пусть, мол, привыкает быть настоящей женщиной. Худенькая мордашка будущей настоящей женщины в ореоле легких льняных завитков выражает мировую скорбь. Кто-то вошел в комнату — она, отвечая на приветствие, улыбается, будто через силу. Старший брат, развалившись на ковре, с упоением потрошит очередную игрушку. На сей раз это крупная и довольно красивая пожарная машина. Я надеялся, что сын поиграет с нею хотя бы неделю, прежде чем предастся любимому занятию — превращать технику в груду покореженных запчастей. Надежды не оправдались. Машина прожила три дня.

Дочка напряженно наблюдает, как под руками старшего брата ярко-красная машина теряет куски и форму. Брови сдвинуты, губы собрались в тонкую ниточку, глаза распахнуты и неподвижны. Никто не догадался вовремя отвлечь ее.

Судорожные всхлипы, переходящие в горькие рыдания.

— Родная, что с тобой?! Успокойся! У тебя что-нибудь болит?

— Ма-си-сля-ма… — Среди судорожных вздохов можно реконструировать фразу, произнесенную непослушным языком: «Машинка сломалась. Бедная!»

— Детка! Тебе-то что? Ты ведь в нее не играла!

— Бедная машинка! Красивая!

— Доченька, она неживая. Ей не больно.

Парень, наконец заметив неладное, отрывается от любимого дела и изучающим взглядом смотрит на сестру. На один миг мне становится не по себе: кажется, сейчас он подойдет к Кэти поближе и из любопытства примется корежить ее, как пожарную машину. Но в следующий момент его благородная физиономия — у мальчика уже сейчас аристократический прямой нос и красивый продолговатый овал лица — сморщивается, белесые брови переламываются домиком, и басовитый рев присоединяется к нежным, уже стихающим всхлипываниям сестрицы. Глянув на брата, та моментально заводится вновь.