Альфред Хейдок - Радуга чудес

Он сделал резкое движение, и ворона, испуганно каркнув, взмыла в небо — предмет остался на земле.

Человек медленно подполз к нему — это был хлеб, большой кусок — как она его утащила?!

Человек ел медленно, стараясь разжевать каждую крупинку, чтобы она отдала все свое содержание его организму, и это было трудно… Трудно было удержаться, чтобы сразу не проглотить все.

Потом он снова пошел, потому что кризисная точка была пройдена, и ему снова хотелось бороться за жизнь, за счастье, которое всегда кажется притаившимся где-то впереди…

Внизу свинцово поблескивал Каспий. Убийственное равнодушие изливало серое ноябрьское небо. Самолетик был маленький, типа гидроплана; кроме летчика и механика в нем находился единственный пассажир — ученый. Точнее говоря, это был не пассажир, а скорее командир, которому государство предоставило самолет для обследования лежбищ и учета тюленей, поэтому экипаж должен был повиноваться его распоряжениям.

Такие полеты проводились и раньше и обычно занимали всего несколько часов, поэтому ученый думал, что жена совершенно излишне, почти насильно при уходе из дома навязала ему холодные котлеты…

Так думал он и в тот момент, когда заметил, что у механика и летчика очень расстроенные лица, и они яростно жестикулируют. В чем дело?

И тут выяснилось (членам экипажа было стыдно в этом сознаться), что перед вылетом они не проверили заполненности баков горючим, и теперь топливо на исходе, мотор вот-вот начнет барахлить…

Ученый взглянул на безбрежное свинцово-серое пространство внизу, ощутил внезапный холодок под ложечкой и дал команду спуститься на воду; вскоре самолетик закачался на небольших волнах. Ветром его погнало в сторону…

Они были мужчинами — никто не унывал. Собственно говоря, чего тут унывать? Ведь с аэродрома, как только пройдет время их обычного возвращения, пошлют другой самолет на розыски.

Конечно, ночь-то, пожалуй, придется мерзнуть в кабине, но как только рассветет, начнутся поиски… Лишь бы волнение моря не усилилось…

Перед наступлением ночи они поделили котлеты ученого и с благодарностью помянули его жену.

А их все куда-то гнало. Перед рассветом они ощутили толчок — поплавки ткнулись в прибрежную мель. До берега еще было далеко, да и был он нестоящий, вроде какого-то поросшего камышом островка, на котором — ни души. Незачем туда добираться, в ноябрьской воде ноги мочить… Скоро, наверное, поисковый самолет покажется…

И действительно, на второй день к обеду поисковый самолет показался — далеко на горизонте. Точно чайка, он покружился над морем и исчез. Настроение резко упало. Голод заговорил сильнее. В кабине похолодало. Прошел день, другой — ударил мороз. Вокруг самолета образовался лед. Его откалывали и сосали. По нему можно было ходить на островок, жечь там сухой камыш и греться. На каком-то расстоянии от самолета ледяную кромку лизали свинцовые волны — темное и грозное открытое море уходило к линии горизонта.

Пленники моря жестоко голодали. На пятый день голодовки над вмерзшим самолетом пролетал орел, неся в цепких когтях большую рыбу. На небольшом расстоянии от самолета, между ним и берегом, рыба выскользнула и тяжело шлепнулась о лед. Она не успела и пару раз ударить хвостом, как из кабины выскочили трое мужчин и как бешеные, вцепились в рыбину.

Ее варили, пили отвар, делили тщательно.

И тогда ученый, подкрепившись, сказал, что по его расчетам курса самолета, берег, то есть настоящий берег, не должен быть далеко, и как только море окончательно замерзнет, он пойдет его искать.

Так он и поступил: на девятый день морского плена он достиг берега, набрел на казахское селение, откуда направил помощь оставшимся на самолете…

Но без этой рыбы…

Их было двое — два русских парня, совсем молоденьких. Им было поручено патрулировать площадь у самого большого китайского театра в Шанхае, а также в районе, прилегающем к каналу, который отделял Французскую концессию от чисто китайской части великана-города. Этих парней во время Октябрьской революции малышами привезли беженцы, и тут они выросли. Суровая безработица загнала их на службу в полицию Французской концессии.

Патруль ленивым шагом отмеривал пространство своего участка. Вокруг сновала стремительная толпа: рикши, пешеходы, торговцы с лотка, уличные парикмахеры, грязные, изъязвленные нищие, воры и всякого рода дельцы… И это было странно, потому что тут же, совсем рядом, за узким каналом шла война, жестокая и безжалостная. Япония, уже захватившая Маньчжурию, захватывала теперь величайший порт Китая — Шанхай. Французскую концессию, занимавшую добрую половину города, пока что незримой стеной ограждали международные договоры, которые Япония соблюдала, поскольку еще не настало время на них наплевать… Как остров среди бушующего моря стояла концессия, и сюда сбежались от войны все богачи китайской части города — шла бешеная спекуляция и торговля чем угодно.

По ту сторону канала умирали, отстреливаясь, китайские солдаты; торжествующий враг, как хворостинку, ломал их сопротивление и гнал, а по ту сторону театр ломился от зрителей-китайцев, которые искали художественного наслаждения. И два русских парня, вооруженные свистками и пистолетами, следили за порядком, который не нарушался, и им было скучно. Они, конечно, не могли знать, что произойдет в течение нескольких ближайших минут. А произошло вот что: китайское командование, предвидя неминуемое поражение, решило рискнуть единственным имевшимся у них самолетом, которым обычно пользовались для воздушной разведки. Самолет нагрузили бомбами и дали летчику задание сбросить смертоносный груз на японский крейсер в Вампу, откуда велся губительный артиллерийский обстрел и шли подкрепления. Летчик поднялся в воздух, но тут же выстрелом с крейсера был ранен в голову.

Обливаясь кровью, застилающей глаза, и чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, он все же вел самолет вперед, и ему показалось, что он достиг крейсера и пора дернуть за рычаг бомбосбрасывателя…

В самом же деле, он потерял направление, перелетел через канал на Французскую концессию и теперь находился над площадью у самого большого китайского театра в Шанхае… А там только что закончилось дневное представление, и густой поток человеческих тел растекался по площади. Тут же столпились рикши, ожидавшие этого момента, чтобы заполучить пассажиров, и туда же устремились уличные торговцы. Шоферы частновладельческих машин уже предупредительно распахивали дверцы перед приближающимися хозяевами. А рука теряющего сознание летчика тянулась к рычагу…

В это время патруль находился у самого подъезда театра, и, напустив на себя официальное высокомерие, облеченные властью блюстителя порядка гордо посматривали вокруг. Вдруг один из этих парней ощутил неодолимый импульс в сердце, повелительно приказывающий ему немедленно уйти с этого места и завернуть за угол театра. Он, не раздумывая, шагнул, крикнув товарищу: