Альфред Хейдок - Радуга чудес

Как мы пришли домой — не помню, знаю только, что часть дороги он пытался нести меня на руках, но это была непосильная ноша для слабого, голодного человека.

— Как ты меня узнала? Откуда ты взялась?

Не знаю, что я ответила, скорее всего ничего, а только плакала и смеялась, и он тоже.

А потом через три дня я же одна провожала его на вокзал. Папа почти договорился насчет работы (в Дарнице под Киевом); устроившись с работой и квартирой, он обещал приехать в Киев точно ко дню моих именин 30 сентября. В ожидании поезда он сел на пенек, поставил меня между колен; я осторожно расчесывала пальцами его волнистую каштановую бородку — в ней появилось много светлых волосков. Смотрела на его худое желтое лицо, в его незабываемые родные глаза и пыталась отогнать тяжелую тоску, сжимающую сердце.

Мы почти не говорили, папа шептал мне смешные и ласковые слова, а у меня разрывалось сердце от грусти, грусти нелепой и неоправданной, ведь впереди было лучшее, о чем я втайне всегда мечтала: папа теперь будет жить близко, и, когда устроится, я перейду к нему. Об этом не говорил никто, но я так решила и верила, что иначе быть не может.

Подошел поезд. Я не заплакала, но совсем не могла говорить. Папа вскочил уже на ходу на площадку вагона и на мой недоуменный взгляд тихо сказал:

— Я еще без денег, еду зайцем.

До поворота видела его руку, машущую мне… Больше я его никогда не видела.

В начале сентября мы вернулись с дачи в город. Начались занятия в школе. Я ждала терпеливо и молча, считая дни до моих именин. Наконец-то!.. Мама сумела даже испечь сладкий пирог, были чай и конфеты. В голодный 21-й год стол мой казался роскошным. Я сидела с гостями — детьми за маленьким столиком, угощала их, даже улыбалась, но время от времени выбегала в большую широкую переднюю и, уткнувшись в вешалку, всхлипывала. Мама сказала мне, что папа очень занят устройством на работу и вот-вот на днях приедет… Я ждала. Проходили дни… Я ждала и молчала. Как-то мы с братом увидели, что, вынув письмо из почтового ящика, мама спрятала его и не стала читать при нас. А другой раз я застала маму с письмом в руках, и она плакала. На мой тревожный вопрос ответила:

— Я получила известие, что мой дядя заболел. Мы не знали этого «дядю» и не встревожились: потом пришли одна за другой две телеграммы. Мама была очень расстроена, глаза у нее часто были красными. Нам объяснили, что дяде стало плохо совсем. И вот 24 сентября поздно вечером случилось это.

Володя все еще прихварывал; накануне у него поднялась температура, и он не пошел в школу, пролежал день в постели. Я крепко спала. Мама зашла в спальню, прислушалась к нашему дыханию, и, не желая будить детей светом, стала раздеваться в полумраке. Недалеко от окна был уличный фонарь, и света в комнате было достаточно, чтобы раздеться и лечь. Отчим наш был в отъезде. Вдруг брат проснулся и спросил: «Кто это?»

— Тише, деточка, это я, спи.

— Я тебя вижу, мамочка; а кто стоит у окна? Папа приехал?

Мама оглянулась — на фоне окна четко виднелся папин силуэт в профиль. Маме стало жутко: в этот день отца хоронили в Дарнице (его сестра и мать), и мама об этом узнала из телеграммы.

— Спи, Володюшка, никого нет, папа не приехал, спи! — мама подошла к сыну, укрыла его, поцеловала и украдкой глянула в окно — там все еще ясно виднелся папин профиль.

Когда Володя уснул, мама отошла от него. Тюлевая занавеска пропускала вечерний уличный свет — ни тени не было видно на ней.

На следующий день мама с большими предосторожностями сообщила нам, что папа наш три дня тому назад умер от брюшного тифа. Болел он около месяца.

Мне казалось — я схожу с ума. Большего горя мне не пришлось в жизни перенести до 50 лет, когда я похоронила маму. О том, что видели и мама, и Володя в ночь папиных похорон, я узнала много позже. Оказывается, папа почти все время был без сознания, буйствовал, бредил, срывался с постели, бросался к дверям, крича, что в коридоре Лиля (моя мама) и дети, требовал, чтобы его пустили к детям, приходилось связывать его. Последний раз он сорвался с постели, бросился к двери и упал. Вот так и ушел из моей жизни отец.

То, что рассказано здесь, — факты из жизни моего многолетнего друга, талантливого дальневосточного поэта и журналиста, значительную часть своей жизни проведшего в Китае. Это яркая индивидуальность, вынесшая из бурной жизни неукротимое стремление к свету.

Много лет тому назад у меня начались звуковые галлюцинации. Я чаще всего слышал два голоса — мужской и женский. Последний особенно запомнился мне своей своеобразной окраской и интонациями.

Также много лет тому назад я видел сон: мне приснилась женщина, в которую я был влюблен, но — в виде статуи.

И вот как-то (тоже уже давно) мне пришлось говорить по междугородному телефону с В., [23] В. — жена автора повествования, с которой он познакомился к концу своей пестрой жизни. — А. X. с которой я был знаком лишь по письмам и только собирался с ней встретиться. И услышанный мною голос В. сразу же поразил меня идентичностью с тем голосом, что когда-то звучал в моих галлюцинациях.

А когда я с В. встретился, я не менее был поражен ее сходством с виденной мною когда-то во сне статуей любимой женщины. Что это? Случай предвидения? Прозрения?

Во время китайской междоусобицы — это было около 30-х годов — я, направляясь в г. Тяньцзин, попал в прифронтовую полосу и был захвачен солдатами Фен Юсяна. Ночь я просидел в какой-то фанзе вместе с другими арестованными. Судя по всему, утром нас ждал расстрел: если противник наших «хозяев» овладеет деревней, уходя, фенюсяновцы, конечно, прихлопнут арестованных… А бой уже шел неподалеку. Послышались близкие выстрелы. Солдаты метались около фанзы. Кто-то кричал, что надо уходить, что надо бросить гранаты в нашу фанзу: «Не брать же всех их с собой!» Обстановка накалялась.

Я сидел в углу фанзы с ощущением неотвратимой развязки. В полумраке — уже брезжил рассвет — увидел, как по земляному полу ползло какое-то насекомое. Я наметил мысленно «точку» на пути насекомого и загадал: если поползет «за точку» — все! Если, дойдя до «точки», повернет обратно — жизнь!

Насекомое ползло вперед. Сердце у меня сжалось — решалась судьба! Вот и «точка»: насекомое остановилось, постояло, словно раздумывая, и вдруг решительно повернуло обратно. Как зачарованный я следил за тем, как оно уползло под какую-то ветошь на полу.

За стенами фанзы воцарилась тишина, выстрелы затихли. Только вдали слышались какие-то вопли. «Вероятно, рукопашная! — подумал я, — и гранаты, пожалуй, не будет!»

Через час в деревне установилось спокойствие. А кто-то из сердобольных крестьян сбил запоры с двери фанзы. Арестованные беспорядочной толпой ринулись во двор. Там лежало несколько трупов солдат. Обойдя их, я направился к находившейся вблизи железнодорожной станции. Везде сновали военные, но никто меня не остановил — видимо, было не до меня. Через несколько часов поезд повез меня в Тяньцзин, и, сидя в вагоне, я думал: «Странная случайность! А, может, насекомому передавалось мое страстное желание, чтобы оно не пошло за «точку»?»