Альфред Хейдок - Радуга чудес

Он ушел от могилы, обретая драгоценный дар — бесстрашие, и чувствовал, что уходит другим человеком, необычайно окрепшим; что вместо ничтожных целей, какие ставит перед собой человеческая ограниченность, перед ним засверкали совершенно другие цели, неизмеримо прекраснее; они звали в Беспредельность… Он сам был частью этой Беспредельности…

Еще он посетил указанных в справках архивариуса родственников. У одного обнаружил в семейном альбоме фотографию Эрнеста; вернее, это была не фотография, а значительно выцветший дагерротип, на котором он был снят с бородой.

Т. выпросил на время фотографию, отправился к парикмахеру и попросил приделать ему такую же бороду, как на фотографии. Когда он после визита в парикмахерскую сфотографировался, обнаружилось значительное сходство.

Впрочем, последнее обстоятельство, скорее всего, следует отнести к случайности, так как при перевоплощениях физический облик одной и той же индивидуальности обычно значительно меняется.

В первую мировую войну я был мальчишкой и вместе со своими родителями ехал из Польши в беженском эшелоне куда-то на восток. [39] Записано со слов Р. Кириленко. Поезд остановился в Минске где-то на путях. Я потихоньку слез по железным ступенькам теплушки: уж очень мне захотелось побегать. А побегать-то оказалось негде: и по ту и по другую сторону нашего эшелона груженые составы стоят, и конца им не видно…

Я нырнул под первый состав, потом под второй и третий — а там оказалась площадка, довольно большая — бегай сколько хочешь!

Ну, набегался, стал нырять в обратном направлении, а моего эшелона нет — ушел… А, может, — я сам заблудился… Заревел я, а что сделаешь…

Так я остался в Минске и стал вести жизнь беспризорника. Ну, там всякое бывало, но не в том суть… Революция началась, большевики пришли к власти и меня с улицы подобрали — да в детдом. Когда подрос, отправился в военное училище — нас «красными курсантами» тогда называли.

Подошли первые летние каникулы, и у кого были родители, тем бесплатный проезд домой давали, а мне ехать некуда. Обидно стало — все едут… Дай, думаю, съезжу на Дальний Восток: мой приятель там жил в городе Никольск-Уссурийске; [40] Теперь этот город переименовали в Ворошиловск, находится в 90 км от Владивостока. заодно на новые места погляжу — никогда там не был…

Выписали мне литер, и я поехал. Подкатываем к перрону Никольск-Уссурийска, и тут со мною случилось странное такое происшествие.

Поезд остановился. Тут, известное дело, те, кому выходить — хватают свое барахлишко да на перрон через вокзал в город, куда кому надо…

А я — нет! Как шагнул на перрон, так и обомлел: мне тут все знакомо! Вроде как после долгой отлучки домой вернулся… Конечно, понастроили много, чего раньше не было… И не иду я в город, где приятель живет, а жду, чтоб поезд опять тронулся и путь очистил, потому что мне надобно совсем в другую сторону — поперек путей пройти и дальше, где должен быть громадный пустырь. (И откуда я знаю, что там должен быть пустырь, на пустыре — речка, а через речку — мосток, за мостком роща, а у рощи — старый дом?).

И вот иду я и почему-то волнуюсь… Долго шел. Нашел пустырь. Речку и мостик нашел, а рощи нет, и дома не видно. Подошел ближе и вижу: от рощи одни пни остались, а от дома — фундамент…

Долго же я стоял у этого фундамента… Сам не знаю, зачем я тут и что мне надобно. Временами накатывало на меня какое-то сладостное и одновременно грустное чувство и хотелось плакать.

Наконец, я встряхнулся, словно наваждение от себя отогнал, и пошел в город, благо, мне там все улицы были знакомы, и я, ни у кого не спрашивая дороги, прямо пришел на квартиру приятеля… Что это было?

Желание посетить какое-то место и та сладостная грусть, какую рассказчик испытывал на месте бывшего дома, говорят в пользу того, что это действительно было его место жительства в прежнем существовании и что он когда-то был там счастлив.

Сам по себе тот факт, что место, куда человек попадает в первый раз, кажется ему знакомым, не всегда служит доказательством, что он был там в прошлом существовании.

Так как во время сна сознание человека может, облачившись в тонкое (астральное) тело, покидать физическое тело и путешествовать в соответствии со своими устремлениями, причем отдельные эпизоды этих путешествий сильно запечатлеваются в памяти, то места, кажущиеся нам знакомыми при первом посещении в физическом теле, могут быть местами, которые мы до этого посещали в тонком теле, другими словами — видели во сне.

Случай Р. Кириленко еще интересен тем, что указывает на небольшой промежуток времени между его смертью в предыдущем воплощении и новым рождением в нынешнем существовании. Чаще встречаются промежутки в 200–300 лет.

Все данные говорят, что В. Н. умерла, и поэтому я считаю себя вправе рассказать сообщенное ею. Это не значит, что она когда-либо наложила запрет на опубликование, — такого запрета не было, но у меня сложилось впечатление, что она сама как человек, талантливо владеющий пером, хочет описать этот случай. Мне казалось, что она рассказывала слишком схематично, сухо, не называя имен и как бы утаивая некоторые детали, что при обычной живости ее изложения казалось странным…

С В. Н. я познакомился в Маньчжурии, в городе Харбине, куда ее принесла беженская волна. Сама она была родом из Казани, и уверовать в то, что человек живет на Земле много раз, заставил ее следующий случай: в ярком, запомнившемся на всю жизнь сновидении она увидела себя молоденькой татарской княжной во время взятия Казани Иоанном Грозным. Уже состоялся памятный взрыв стен Казани, уже героические защитники сражались с войском Грозного на улицах города, когда ее с матерью и с другими женщинами сражавшегося князя привели в мечеть и спрятали в подземелье под алтарной частью храма. Но вскоре и мечеть была взята, и победители ворвались в подземелье…

После этого сновидения, спустя значительное время, уже при советской власти, В. Н. прочитала в газете, что в Казани под упомянутой мечетью было обнаружено такое подземелье…

Харбин, наводненный перепуганными революцией русскими интеллигентами, офицерами и рядовыми разбитой белой армии, многие из которых повторили трагическую судьбу шолоховского Григория Мелехова, — требовал от своих, отовсюду набежавших новых жителей крайнего напряжения, чтобы выжить… Нужна была огромная приспособляемость и изворотливость, чтобы как-то свести концы с концами. Имеющие какие-либо средства открывали предприятия, пускались в торговлю. Надо было выписывать товары, вести коммерческую переписку — но уже не на русском языке, а преимущественно на английском. Тут очень пригодилось знание языков В. Н. — к ней приходили предприниматели и платили за переводы поштучно.