Иннокентий Соколов - Бог из глины

— Потерпи немного, сынок, вечность или подольше, и ты воочию узришь все великолепие сумерек. О, там, за гранью, в запределе, ты поймешь, что такое настоящая боль, и все что ты испытывал доселе, покажется тебе комариным укусом. Потерпи немного, малыш, и все будет так, как хотим того мы!

Неведомая сила скрутила тело, завязала в узел, вывернула наизнанку, вместе с бескрайними просторами тьмы, и забросила далеко, далеко. Дальше чем возможно.

И там, за пределом, было темно и страшно. И ледяной огонь был темнее ночи, и обжигал, и был он подобен огненному льду. Время обернулось вспять, чтобы растянуться и сжаться вновь, оставшись гадким и сморщенным как сушеный рыбий пузырь.

И в этой тьме, его обступили неведомые твари. Они тянулись омерзительными лапами, чтобы не пропустить сладостные мгновения, когда можно будет разорвать теплое тельце, впиться в него, высасывая боль и страх, высасывая жизнь, медленно, медленно, по капле, наслаждаясь, получая невыносимое, граничащее с болью наслаждение, неземной кайф, от которого хочется выть и кусаться, биться в экстазе, умирая и рождаясь вновь. Они мычали, отталкивая друг от друга, наполняя пространство омерзительным смрадом. Страшные умертвии, существа из других миров, всегда голодные, вынужденные терпеть нескончаемую пытку голодом, который невозможно утолить, но все равно, они тянулись к Сережке, предвкушая удовольствие. Они мычали, стонали, бормотали тысячей глоток, на тысячах языков, которые давно позабыты, но от которых стынет в жилах кровь, ибо они древнее самого времени. Древние хозяева миров, что оказались мертвы еще до рождения, миров которым забыли сказать "Да будет свет", миров для которых нет спасения, а есть только медленное, гниющее угасание, во тьме, в зубовном скрежете, и их гниющая плоть, что только чудом держалась на выступающих косточках, трепетала от нетерпения.

Сережка закричал так громко, как только смог. И голоса, что все время были с ним, отступили на мгновение, чтобы вернуться вновь, визжа на все лады.

— Кричи, парнишка, кричи. Кричи так громко, как можешь. Так, чтобы твои легкие разорвались от напряжения, и голосовые связки повисли окровавленными лохмотьями. Это запредел, крошка, место за гранью сущего, обертка полуночи… Кричи, парень, кричи. Кричи же…

А потом ему стало совсем худо. И в тот миг, когда твари бросились на него, он открыл глаза.

Он обнаружил себя царапающим землю, размазывающим по лицу кровавые сопли. Двери были рядом, Сережка толкнул их, слыша вдали чьи-то испуганные голоса, и стук, скрипение лестницы, и быстрые шаги, что перепрыгивали через ступеньки, спеша на помощь.

Сережка вывалился в свет, оставив позади тьму и ужас, вечность, нанизанную на острую стальную спицу безумия, тварей, что таились во тьме. Он еще слышал отголоски полуночи, и запах гари стоял в ноздрях напоминанием о случившемся, но все это уходило, растворялось в ночи, и мир стремительно обретал твердость, возвращался, прорисовываясь кирпичной кладкой, пыльными стеклянными банками с солениями, превращаясь в ограниченное пространство погреба. А потом что-то щелкнуло в голове Сережки, и мир встал на место.

Свет лампочки показался ярче самого яркого солнца. Сережка закрыл глаза, чтобы не видеть его. Он выползал на свет, словно крот из норы, слыша, как открывается дверь в погреб. Дедушка схватил его на руки, и прижал к себе.

Сережка ощутил запах табака, и кисточку усов, что щекотала шею. Дед вытащил его из подвала, взлетел по ступенькам, перенес поскуливающего Сережку на диван. Переход из темноты на яркий свет залы был мучителен. Свет обжигал, хотя и возвращал при этом к жизни. Сережка мотал головой, с трудом возвращаясь в реальность. Он моргал, пытаясь сообразить, что с ним, в глазах все плыло и двоилось, тем не менее, он сумел рассмотреть мелкие трещинки на обоях, прямо под картиной, что нависала сверху, увидел испуганные лица дедушки и бабушки, люстру, что качалась, словно огромный маятник. Потом все запрыгало, завертелось, и Сережка провалился в спасительную тьму…

Сергей тихо засмеялся. Он пришел в себя, осознав, что валяется у металлических створок, закрывающих проход в детство. В горле першило, а в глазах мелькали желтоватые пятна. Он с трудом поднялся на ноги, уперся рукой в холодную стену.

Все так и было. Он тогда потерял сознание, не вынеся всех призрачных откровений, что открылись ему. Он не был готов к тому ужасу, что проник из-за границы миров. Его разум просто не выдержал всего этого кошмара, и в памяти остались только смутные образы чего-то потустороннего, нездешнего.

Несколько дней Сережка провалялся в постели, лишь изредка приходя в себя, чтобы увидеть лица родных, непонятную суету медсестры, делающей уколы, которых он совершенно не чувствовал, и снова проваливаясь в глубину, в которой было тихо и покойно; но безмятежный сон не сменялся отвратительными картинками запредела, и Сережка, вскрикивая, перебирая ногами, вновь не выбрасывался из темноты, открывая глаза, чтобы удостовериться, что все в порядке — он по-прежнему дома, и мама сидит у изголовья, вытирая его горящее лицо.

Пока он приходил в себя, потихоньку выкарабкиваясь из кошмарной пучины, дедушка навесил на дверки огромный замок. Пару раз, до этого, он заставал Сережку сидящим в кромешной тьме погреба, и просто не обращал на это внимание, полагая, что каждый имеет право развлекаться так, как хочет. Но теперь, когда внук вторые сутки лежал в горячечном бреду, он решил навсегда отгородить эту часть погреба, чтобы Сережка больше не смог попасть за железные дверцы.

Поразмыслив немного, дедушка накрыл их огромным фанерным щитом, и приделал широкие полки, которые заставил разным хламом. Теперь ничего не напоминало о том, что когда-то здесь было небольшое помещение.

Когда Сережка окончательно поправился, мама забрала его домой. Она старалась, как можно меньше напоминать ему о том, что случилось, и Сережка, мало помалу, сам перестал вспоминать обо всем. Кошмарные видения ушли, и Сережка выбросил из головы все детские страхи.

Даже тогда, когда он приезжал погостить к старикам, он так и не вспоминал о том, что случилось. Его память услужливо избавилась от неприятных воспоминаний, заменила их другими, пусть не настоящими, но зато более подходящими детскому разуму, и Сережка, заходя в сырой погреб лишь ежился от сумрачной прохлады, раздумывая о том, что же находится там, за стенкой, такой с виду непрочной, по которой можно легонько стукнуть костяшками пальцев (не забыв раздвинуть банки, рядами стоящие на полках), и услышать тихий шорох падающего мусора — трухи, что нанесли неутомимые мыши (настоящие хозяева этого места), щепок и кусочков цемента, что отстали от стены.