Иннокентий Соколов - Бог из глины

(Он мертв. Это просто труп, который уже никогда не встанет…)

Губы покойника разбухли, придавая лицу недовольное, брезгливое выражение, словно дедушка хотел выразить свое раздражение нерасторопностью внука.

(Костяшки пальцев легонько бьют по дереву…)

Сережка осторожно просунул горошинку яда, сквозь холодные подушечки плоти, прямо в рот дедушке. Потом еще одну. И еще…

Он выполнил обещание…

Позже, вечером, когда уставшие родители легли спать, Сережка, достал из кармана летних брюк заветный пузырек, и легонько встряхнул, заворожено слушая легкую дробь таблеток. Он не выбросит подарок деда. Возможно, когда-нибудь, не сейчас, горошинки найдут свое применение, вдруг это передается по наследству — кто знает. У него есть укромное местечко, в котором Белый Блум побудет в сохранности, пока не придет время.

Засыпая, Сережка блаженно закрыл глаза. Бросая первую горсть земли в яму, он почувствовал легкий ветерок, который пронесся над кладбищем, и ласково потрепал по волосам. Ветерок, унесся прочь, заставляя тихонько шелестеть листья на деревьях. Сережка услышал шелест травы и шепот, который сказал, что все будет хорошо. Он все сделал, как надо.

Сережка засыпал, надеясь, что теперь больше не будет ночных кошмаров, в которых тихонько поскрипывает, отворяясь, маленькая дверка шкафа…

(Скрииип…)

Это было тогда, а сейчас, дверца буфета открылась без всяких усилий. Сергей воровато оглянулся, сжимая в руке заветный пузырек.

В памяти промелькнули обрывки воспоминаний, но вряд ли это можно было бы назвать чем-то стоящим. Словно ему показали шелестящую обертку от конфеты, и не более того. И ему оставалось только догадываться, каким бы мог быть вкус этой самой конфеты. Темнота никуда не делась — она была рядом, в нем самом. И сквозь эту темноту просвечивали маленькие искорки прошлого. То, что он сумел удержать в руках и не обжечься, извлечь на поверхность, и не дать просочиться сквозь пальцы мутными каплями недоумения.

Сергей аккуратно засунул флакончик назад, в тайничок, и с шумом, захлопнул дверцу. В буфете что-то упало и покатилось с пустым металлическим звоном.

Наверно одна из банок из-под кофе упала — запоздало подумал Сергей, выходя из комнаты. Он не стал возвращаться в залу, у него было еще много дел. В том числе его интересовало, где же, черт подери, шатается супруга.

Он прогремел по ступенькам, и остановился в проходе, наблюдая, как Надежда сидит за столом, отстранено уставившись в одну точку.

— Надя — осторожно позвал он супругу.

Надя повернула голову, и Сергей увидел, как подозрительно заблестели ее глаза…

В электричке было шумно — молодежь, возвращающаяся на выходные, с учебы домой, какие-то бабки с огромными тюками, перевозящие разный ненужный хлам в своих сумках, хрустящие солеными огурцами, вяло переругивающиеся с контролерами. Шумели торговцы, снующие взад вперед по вагонам, предлагающие поп-корн и леденцы, вчерашние газеты с кроссвордами и традиционные журналы с криминальной хроникой и экзотерической мудростью разных психов, так наивно верящих в существование НЛО и пришельцев, не говоря уже про леденящие подробности из жизни знаменитых людей — кинозвезд и известных политиков. Словом привычные черты современной жизни, ее квинтэссенция, сжатая до размеров простого железного вагона.

Надежда безучастно наблюдала, как за окнами электрички проносились печальные березки, мокрые переезды, понурые телеграфные столбы. Картинки осени, сменяющие друг друга. Осень властвовала там, за мокрыми окнами вагона, оставляя неровные потеки на покрытых желтоватой пленкой грязи стеклах.

Она возвращалась домой. В их новое жилище.

Раз за разом в голове всплывали кусочки прошедшего дня. Это воскресенье она провела у родителей. Помогала мыть посуду матери. Пила чай с вареньем (каждый год ее мать упорно варила килограммы абсолютно безвкусного, пресного варенья, которым потом насильно потчевала всех, кто имел несчастье оказаться у нее в гостях), вели неторопливую (или почти неторопливую, совсем без эмоций) беседу.

Вот мать шумно дует на горячий чай, круглое некрасивое лицо сосредоточено на этой нехитрой процедуре. Отец скромно притаился с краю (он всего лишь маленькая незаметная мышка-норушка, придаток властной, агрессивной супруги), не решаясь мешать беседе, изредка вставляя ничего не значащие междометия.

— Ну и как, ваш новый, так сказать, дом?

Толика ехидности, прозрачный намек на какие-то одной ей известные мелочи, которые встают во всей красе перед искушенным взглядом мамаши.

— Мама… (робкие попытки балансировать на тонкой грани между ехидной затаившейся злобой и бурными потоками ярости, плюющей кипящими брызгами обжигающего яда)

— Что мама?

На лице матери проявляется такое знакомое выражение — железобетонное упрямство пополам с желчью — опасная смесь!

— Мама, тот дом лучше и гораздо больше, нашего, старого…

Боже, разве можно пробить стену из кирпича стеклянным молотком?

(Упрямые складки на лице собираются в картину ненависти)

— Надя, тебе не нравится жить в одном городе с нами? Ну, извини, если что не так. Может вам, и машина не нравится — конечно, не иномарка, куда уж нам!

— Мама, перестань, пожалуйста…

Умоляющие нотки еле слышны — бушующий прибой чувств заглушает слабые всплески просительных интонаций…

Потом они пили чай молча, каждый, думая о своем. Мать — насупившись, возведя в сознании толстую стену отчуждения. Все что за этой стеной — проходит мимо, остается чужим и ненужным. Дети, неблагодарные дети вырастут и ни за что не оценят стараний родителей. Бессонные ночи, грязные пеленки, проклятая работа иссушающая душу, давно опостылевший супруг, — всех его стараний хватает только на дежурную газету, которую можно в сотый раз перелистывать, лежа на стареньком, но удобном диване, отгородившись от грозной жены маленькой ширмочкой из равнодушия, пропитанной потом боязни перемен.

И неважно, что дети обзаведутся своими семьями, и возможно так же будут не спать ночами, перестирывая тонны пеленок, и постараются сделать все возможное, чтобы избавится от надоевших родителей, от неуемных стараний вмешиваться в их жизнь, привносить в нее устаревшие законы, неважно! Родительский долг, святая обязанность матери следить, чтобы дите не наделало глупостей, не совершило непоправимых ошибок, способных испортить жизнь. Вот в этом, Мария Сергеевна как раз и не преуспела. Не уследила за своей кровиночкой. Позволила этому пьянчуге ворваться в ее накатанную, упорядоченную жизнь, разнеся в клочья все надежды и чаяния, разбив мечты о богатом и понимающем зяте. Что и говорить — отдала единственную дочь неудачнику, который только и может, что беспробудно пьянствовать, чередуя периоды запоя со слезливыми обещаниями бросить пить, да лазить ночами черт знает где, и ломать кости по дурости, чтобы потом все полгода носились с ним как с писаной торбой — ах Сереженька то, ах Сереженька это. А Сереженька лежит себе и в ус не дует. А глупая теща знай ползай себе на карачках, чтобы зятек мог кушать бульончик, восстанавливая никчемное здоровье. Казалось бы, здоровый детина — иди, работай, содержи семью, уж, коль взялся ниоткуда; прилагай усилия, так нет — таким, как он работать противопоказано. Ну ничего, закончатся деньги, от продажи дома, завершится затянувшийся праздник, совсем по-другому запоете. Вот тогда и посмотрим, хорошая теща, или нет.