Иннокентий Соколов - Бог из глины

Сережка отложил велосипедный звонок — чуть позже он найдет ему достойное применение. Старый телефон — вот, что вызвало неподдельный интерес юного следопыта. Он осторожно вытащил деревянный корпус, с трудом распутал покрытый мхом провод, соединяющий телефонную трубку с корпусом, установил конструкцию на полу, и попытался оттереть руками пыль. Телефон выглядел вполне работоспособным, казалось, что если подсоединить его в сеть, то он тут же начнет трезвонить, разрываясь от усердия, пытаясь наверстать упущенное.

Сережка поднял трубку и прислонил к уху.

— Алло, слушаю вас…

Трубка молчала. Это немного обескуражило Сережку. Он уже успел представить, как в трубке раздается тихий треск, и приятный мелодичный голос телефонной барышни произносит с чуть заметным акцентом:

— Алло, соединяю…

Но тут же одернул сам себя. Старый телефон не будет работать, даже если крутануть вот эту рукоятку из темной пластмассы, что торчит сбоку.

Сережка улыбнулся. Конечно же, он не будет делать этого — неизвестно, что твориться внутри старого аппарата, хотя, это ведь игра…

(Давай, не тяни — проверни ее как следует, возможно, тебе повезет, и ты услышишь приятный мелодичный звон…)

Звонили колокольчики. Тревожно, протяжно…

Сережка замер.

Когда колокольчики звонили — это почти всегда означало что-то плохое. Но что плохого могло быть в старом, наверняка испорченном телефоне?

Это ведь игра. У детей свои игры, у взрослых свои — разница в игрушках. И если большие дяди и тети играют дорогими исправными вещами, то для Сережки сгодится и неработающий телефон с эбонитовой трубкой и смешной ручкой, отчего тот казался уменьшенной копией шарманки. Поверни ручку, и ты наверняка услышишь старый заунывный мотив.

Шарманка исполнит тебе песенку темного леса, и эти слова кое-что, да значат.

Наверняка значат.

Нужно только прислушаться к ним, как прислушиваешься к песенке существа-страшилы, которую оно бормочет под нос, напрасно пытаясь придать мелодичность простым и страшным словам.

Впрочем, нет — это телефон, возможно по нему можно было бы дозвониться куда угодно, но только если бы нашлась телефонная барышня, — это ее можно небрежно и одновременно заискивающе попросить соединить с тем, с кем нужно, ну а сейчас — бездушные реле сами нащупывают путь, в мире электрических импульсов и поющих проводов.

(Даже если ты и крутанешь рукоятку, все что ты услышишь — скрип ржавых втулок, да треск рвущейся внутри паутины)

Кто знает, что там внутри. Быть может там полно различных, разноцветных деталей, или наоборот, серые от пыли провода скручены в неопрятные жгуты — не важно. В свои десять лет, Сережка уже был достаточно взрослым для того, чтобы сообразить, что этот телефон годится лишь быть разобранным на части, а большего и не требуется.

Но пока что, неплохо бы вообразить, что время повернуло вспять, и по этому телефону можно дозвониться куда угодно — было бы желание.

(А желания, малыш, хоть отбавляй!)

— Так точно! — бодро отрапортовал Сережка, и крутанул, наконец, рукоятку.

Поначалу изрядно проржавевший механизм сопротивлялся усилию, но затем, чуть скрипнув, динамка закрутилась, родив в трубке чудный шум и потрескивание.

На мгновение Сережке показалось, что в трубке щелкнуло и запело, и в уши ворвалось шумное многоголосие, отдаваясь прямо в голове тысячами голосов:

— Алле, у аппарата. Барышня, барышня, соедините, пожалуйста…

— Да, берите людей и дуйте по адресу, пока он там…

— Совершенно верно, фильдекос, а сверху атласный бант, и еще оборочки…

Голоса звучали, перебивая друг друга, накладываясь, пытаясь докричаться сквозь давно ушедшее время, пока один голос ненадолго не заглушил остальные, разметал их в стороны, ворвавшись в уши стальным рокотом:

— Тенистая, двадцать девять, ответьте. Тенистая, двадцать девять, ответьте…

Сережка ошарашено отбросил трубку, словно ядовитую змею, и вскочил, нелепо моргая. Что это было — разыгравшееся воображение, или действительно на мгновение разорвалась связь времен, соединив прошлое и настоящее. Быть может, старый омшаник был тем чудесным местом, где можно, пусть и ненадолго, окунуться в темную, волшебную пелену давно умерших дней, чтобы ощутить то прекрасное мгновение, когда мир был иным, был хоть чуточку моложе, чем сейчас.

Кто знает? Во всяком случае, Сережка позорно бежал, оставив открытой дверь старого омшаника, забыв выключить свет, оставив позади всю сомнительную притягательность старинного хлама.

Много позже, пытаясь вспомнить происшедшее, Сережка выбрал для себя самое верное, единственно правильное объяснение — причинно-следственная связь никоим образом не нарушалась тем странным утром летнего дня, также как не нарушался привычный ход неумолимого времени. Просто детская фантазия на мгновение раздвинула рамки воображения, заставив не надолго поверить в чудо, превратив старый хлам в ниточку, соединяющую далекие события с таким скучным и опостылевшим настоящим.

Так это было или не так, мог ответить только бог, в которого Сережка все равно никогда не верил, поскольку этому не учили в школе, и родители никак не влияли на религиозное самосознание ребенка.

Потом Сережка не раз брал в руки старинный телефон, с замирающим сердцем пытаясь услышать потусторонние голоса, втайне надеясь, что этого не произойдет, и все равно после каждой неудачной попытки чувствовал где-то в груди легкое разочарование пополам с радостным облегчением. Еще позже, когда Сережка немного подрос, и пелена детских фантазий истончилась, стала почти невидимой паутиной, волшебство окончательно исчезло, испарилось, оставшись только мутным облачком где-то в воспоминаниях, которое иногда (очень редко), всплывало, навевая мысли о чем-то печальном, неосуществленном.

А когда Сережка был уже почти взрослым, он напрочь перестал думать о разных глупостях, решительно вычеркнув из памяти разный бред. Давно уже была нещадно выломана динамка из старого телефона, в трубке, как оказалось, не было ни микрофона, ни динамика, да и провод был переломан в разных местах, так что ни о каких потусторонних разговорах не могло быть и речи, также как и много, много лет спустя, когда взрослый парень стоял возле открытой двери омшаника, глупо улыбаясь, почему-то не решаясь войти вовнутрь, может быть потому, что нечего ему было делать в грязном, пыльном помещении, среди наполовину сгнившего мусора, трухлявых ульев, отрезков ржавых труб, в компании пауков и сушеных мушиных трупиков.

Нет, он, конечно, войдет в омшаник (в самом деле, нужно же будет вынести весь этот мусор и сжечь!), но не сейчас, и не сегодня, отдав дань прошлому, которое таилось в покрытых паутиной углах.