Дмитрий Герасимов - Крест в круге

После обеда воспитанников выгоняли на часовую прогулку во двор интерната. Дети бесцельно слонялись по маленькому асфальтированному пятачку, отгороженному от внешнего мира высоченным забором. Они кучковались небольшими группами, зубоскалили, покуривали в кулак или, развалившись на неудобных, но прочных скамейках, лениво жмурились, подставляя солнечным лучам серые лица. У ребят постарше в обмен на незначительные услуги можно было попросить насвай [9] . Порошкообразную дрянь уносили в ладошках подальше, в другой конец двора, там сыпали под язык, держали несколько минут, а потом смачно сплевывали на асфальт. После прогулки все пространство за домом оказывалось замаранным безобразными коричневыми плевками.

Время индивидуальных занятий было пыткой для интернатовцев. Детей по одному или по двое заводили в холодные, светлые комнаты, где их ждали усталые, раздраженные взрослые. Воспитанников осматривали и ощупывали, а потом усаживали на стул для продолжительных, непонятных и утомительных бесед.

За два часа до ужина в длиннющем коридоре общежития проходил развод. Детям назначали посильную работу, о выполнении которой необходимо было доложить в срок. Интернатовцы разбредались по корпусам: мыли лестницы, красили оконные рамы и дверные косяки, разгружали машину с продуктами, чистили картошку на кухне, сажали или подстригали кустарники во дворе, мастерили инвентарь для учебных комнат.

После ужина, завершающегося сухарями и жидким киселем, и до вечерней поверки детям надлежало привести в порядок свой внешний вид. Воспитанники толпились в бытовке, клянчили друг у друга нитки и подворотнички, дрались из-за очереди к умывальникам, в которых стирали носки, и мазали жирным слоем ваксу на видавшие виды ботинки.

После вечерней переклички дети разбредались по комнатам, спеша разобрать постель и раздеться до того, как погаснет свет и в коридоре вспыхнет тоскливым голубым светом лампа дежурного освещения. С этого момента любое хождение и любой звук в спальном корпусе приравнивались к злостному нарушению дисциплины и карались дежурным воспитателем незамедлительно. В интернате редко наказывали нарядами на дополнительные работы. Педагоги чаще пользовали простой и эффективный прием: короткий удар кулаком в межреберье на уровне сгиба локтей.

В первый же вечер, сразу после отбоя, Борис лежал в постели, устремив тоскливый, невидящий взор в потолок, когда услышал шорох в темноте, а вслед за ним – чье-то нетерпеливое дыхание возле своей подушки.

– Эй, новенький! – услышал он над самым ухом пронзительный шепот. – Вставай!

Борис откинул одеяло и сел на кровати, стараясь понять, в чем дело. Перед ним на корточках сидел Паша Румянцев – мальчик лет четырнадцати, с короткой верхней губой, оттопыренными ушами и давно немытым ежиком рыжеватых волос. Он тяжело дышал, время от времени оглядываясь по сторонам, будто опасаясь быть обнаруженным кем-то в этой полупрозрачной, дрожащей темноте.

– Снимай трусы! – срывающимся шепотом приказал он.

– Зачем? – Борис на всякий случай отодвинулся на кровати и впился увечной ладошкой в холодную железную спинку.

Вместо ответа Румянцев опять огляделся и быстрым, коротким движением ударил Бориса кулаком между ног. Тот вскрикнул и, согнувшись, стал сползать на пол, все еще цепляясь за спинку кровати.

– Ты глухой? – шипел Румянцев, переминаясь на корточках. – Вставай и снимай трусы!

Содрогаясь от боли и унижения, Борис медленно выпрямился и, закусив прыгающую губу, потянул рукой трусы вниз. Они криво съехали с одного бока, обнажая половину лобка. Румянцев нетерпеливо сдернул их до самого пола. На секунду он застыл в неподвижности, словно соображая, что делать дальше, а потом медленно и аккуратно принялся ощупывать гениталии своего нового соседа. Борис в отчаянии отвернулся и страдальчески зажмурил глаза. Холодные пальцы хозяйничали у него в паху, и он едва сдерживал себя, чтобы не закричать от ужаса и стыда. Он слышал, как Румянцев облизывает губы и тяжело дышит.

– Теперь ты! – Бесцеремонный сосед выпрямился во весь рост, и Борис увидел, как зловеще оттопыриваются у него трусы.

– Я не хочу.

– Чего-чего?

– Я не хочу! – Боря отпрянул и сел на кровать.

Сосед подошел к нему вплотную и уже оголил свой набухший, отвратительный член, как вдруг ночную тишину прорезал ледяной голос:

– Румянцев! Иди-ка сюда, ублюдок!

Пашка вздрогнул, присел от страха и, натягивая приспущенные трусы, затравленно оглянулся. В комнату шаркающей походкой вошел дежурный воспитатель – коренастый мужчина лет сорока с гладкой, как финик, головой, наглухо вбитой в плечи по самый подбородок. Он ловко ухватил запаниковавшего Румянцева за майку и, притянув к себе, проорал в самое ухо:

– Тебя предупреждали, что кастрируют? Я спрашиваю: тебе говорили, что оттяпают твою кочерыжку?

Румянцев дрожал, с ужасом вцепившись в руку воспитателя. Тот неожиданно отпустил майку и в то же мгновение другой рукой гулко ударил своего подопечного в грудь. Румянцев повалился на пол, жалобно поскуливая. Не обращая на него внимания, мужчина подошел к кровати, на которой испуганно жался к стене Борис.

– Писатель! – тоном, исключающим надежду на сочувствие и защиту, произнес дежурный. – Тебе, придурку, говорили, что после отбоя никаких движений?

Борис молчал, теребя одеяло. Воспитатель, несильно замахнувшись, хлестко ударил его ладонью по уху:

– Спать, дефективный!

Разобравшись таким образом с нарушителями дисциплины, мужчина двинулся к выходу. На пороге он обернулся и лениво предупредил:

– В следующий раз убью обоих!

Из всех своих соседей по комнате Борис сдружился только с молчаливым и серьезным Игорем Таратутой. Они были ровесниками. Но ребят сближало не только это. Борис чувствовал что-то знакомое и даже родное в печальных, умных глазах мальчика, в его внушительном немногословии, выразительных жестах. Даже внешне иногда проскальзывало удивительное сходство. Такие же темные волосы, подчеркивающие почти аристократическую бледность лица; тонкие, правильные черты; такой же строгий нос и бесцветные губы. Только глаза у Таратуты были другими. Глубоко посаженные, карие – они не встречали окружающий мир, а поглощали, топили его в тяжелой недосказанности или тревоге. Но по большому счету, если бы Боре сообщили, что у него и у Игоря одни родители, – он бы не удивился. Впрочем, в отличие от Бориса своих родителей Таратута знал. Он никогда не рассказывал, почему оказался в интернате, избегал разговоров про «красивых и ласковых» матерей, не участвовал в коллективных фантазиях на тему «мой отец – герой». Лишь однажды он обронил случайно, словно стряхивая с себя брызги от струи докучливых и однообразных вопросов:

Читать дальше