Наиль Измайлов - Никто не умрет

В классе стоял запах, чужой, тревожный и странно знакомый. На залитом пепелище так пахнет, а в школе-то откуда? Ну, пусть сами с этим разбираются, мне спешить надо.

По недовольному кивку Людсанны я влетел в класс, осмотрелся, подцепил сумку, которую придурки старшаки успели отпинать к задней стенке, поблагодарил, быстро выскочил в коридор и только там вдохнул. Надо было постоять и подумать над тем, как странно и ловко складываются запахи, взгляды и слова. Но мне ж не до того. Я ж старательный школьник, думать не приучен. Приучен учиться, слушаться и не опаздывать. Вот и помчался на пятый этаж.

— Можно, Венера Эдуардовна? Вошел и отшатнулся. На алгебру я смело захожу. Матичка тетка не вредная и ко мне относится неплохо. Я к ней тоже, между прочим, хотя она меня вечно на всякие олимпиады посылает, а они по воскресеньям и, что обидно, без мазы: там насыпается куча прыщавых гениев с циферблатами вместо глаз, с ними посоревнуешься. Зато схожу на олимпиаду — и неделю меня не трогает ни завуч, ни директриса по поводу прически и вызывающего смеха. А неделя — это немало.

Классом я не ошибся и кошмарного приема не встретил, а отшатнулся от запаха — примерно такого же, какой остался на географии. Техничка тетя Оля на переменах по классам с горелым пылесосом бегает, что ли? И как поспевает. С такой прытью ее можно в олимпийскую сборную включать. Странно, что наши запаха не чуют. А, вон Димон с Михасем кривятся и на меня глядят тревожно, а остальные опять — по струночке и зрачки в доску. Или на матичку.

Матичка тоже не обращала внимания ни на запах, ни на меня. Она писала что-то длиннющее на доске.

Основная доска у нас интерактивная, как бы электронный планшет в полстены. Такие почти во всех классах установлены. Но их никто не любит, ни ученики, ни учителя. Писать надо специальной заостренной штукой, которая скрипит, как пенопласт по стеклу. А самый прикол, что процессор у доски не слишком быстрый и тупо не успевает обрабатывать движения стилуса. Так что вместо ровной строчки на доске появляются разрозненные знаки с неожиданными дырками.

Особенно это бесило матичку, которая все делала быстро — говорила, писала и думала, к сожалению. К сожалению, потому что я из-за этого, несмотря на всю взаимную любовь, разок влетел по-крупному, когда надеялся Эдуардовну переболтать. Оставим эти скорбные воспоминания.

Электронной доской пользовались в основном балбесы типа Лехи, любившего на переменах напевать веселые песенки под аккомпанемент стилуса, пока девчонки его всерьез бить не начинали. Учителя предпочитали доски старые, коричневые или зеленые, под мел. Их в большинстве классов или сделали куцыми, пристроенными рядом с планшетищем, или перевесили на другую стену.

В классе математики висела куцая, и матичке ее обычно хватало. Но не сегодня.

Матичка колотила мелом, как старинная радистка из кино — ключом. Звук был — точно от японских барабанов. И была Эдуардовна окружена облаком белой меловой пыли, красиво колыхающимся в лучах вылезшего наконец солнышка.

— Венера Эдуардовна, — повторил я погромче.

Она даже головы не повернула, только чуть заметно дернула головой. И никто не повернул, кроме Мишки с Димоном, которые и уставились, и вздрогнули, и головы в плечи втянули, как черепахи под бомбежкой.

Что-то мне это зверски напомнило. Потом вспомню. Я торопливо пробежал по классу и плюхнулся на место. Серый и головы не повернул. Во урод.

Я временно спрятал гордость в сумку, из которой торопливо доставал тетрадку с учебником, и спросил шепотом:

— Нам списывать?

Серый не ответил и не отреагировал. Он не отрывал взгляда от доски.

Я тоже поглядел повнимательней и офигел. В прямом смысле. Кабы я просто не понимал, что успела написать Эдуардовна, — ну, нормально, весовые категории разные. Но я и приблизительно не мог сообразить, что она набарабанила: алгебраическое уравнение, химическую формулу или диктант на неправильные глаголы неизвестного мне языка. Доска напоминала тетрадный листок, на котором человек записал рецепт капустного пирога, свободное место расчертил записью очков в преферансе, как папа с дядь-Роминой шарагой, порешал развесистое уравнение, а затем сыграл в балду и морской бой. Коричневое полотно плотно накрыла сложная вязь букв, цифр, значков и отчеркиваний, которая ничего не значила — по крайней мере, для нормального восьмиклассника, более-менее представляющего, как выглядят задачки по высшей математике. Был у нас один спор с Киром, по ходу которого оба залезли в пару книжек. Не поняли ни фига, но как этот мрак выглядит, усвоили. Я, по крайней мере.

На доске был не мрак и вообще не математика. Лажа какая-то была. И густо разрасталась. Щелк-скокскок — мелок сломался, не первый уже, видимо. Эдуардовна, не глядя, выдернула из коробочки следующий мелок и застучала по доске в прежнем темпе. Коричневых участков крупнее ладошки почти и не осталось, но матичку это не смущало — она бойко растушевывала мел вторым и третьим слоем. Белые черточки сливались не в рисунок даже, а в штрихованный фон, а незаполненные кусочки доски собирались во что-то единое — не то рисунок, не то… Надпись.

Надо вглядеться.

Я прищурился, чтобы не отвлекаться на меловые напластования. Голова на секунду закружилась. И я увидел в меловой неразберихе коричневый знак, похожий на рога на палке. R , загорелось в голове. Рядом что-то наподобие латинской N с удлиненной левой палочкой — рядом с R вспыхнуло Ü. Нет, это наоборот читается, справа налево.

Ölür . [28] Убей (др.-тюрк.).

Быдыщ.

Я вздрогнул — кажется, единственный в классе. Не, Димон с Михой тоже дернулись. А Серый рухнул лбом в парту. С размаха. С громким стуком.

Убей.

— Серый, — прошептал я беззвучно, не зная, что делать.

Серый сел прямо — резко, одним деревянным движением, как отброшенная сквозняком форточка. На лбу у него разгоралось неровное алое пятно. Спасибо хоть до крови не расшиб, дебил. И нос не сломал. Снова в доску пялился, клоун.

— Ты чего… — начал я и заткнулся.

Из ноздри Серого скользнула быстрая темная полоска. Набухла и закапала на парту. Серый рассеянно облизнул верхнюю губу и громко, на весь класс, хлюпнул. Словно чай с блюдца невоспитанно допил.

Он издевается, застыло понял я. Узнал как-то, чем человека напугать, и старается. А остальные подыгрывают. Первое апреля, ха-ха, все веселятся и хохочут. Доиграются, гады. Я больной и нервный. Вторую ноздрю вскрою ща солисту для симметрии. А остальных в полицию сдам.

При чем тут полиция, ёлки. А, понял. По школьному двору офицер в форме прошел, вот у меня мысли так по-детски и скакнули. Будто я не видел, как полиция выступает в похожих обстоятельствах.