Игорь Денисов - Судья

— Таня… все кончено.

— Почему?

Я молчал, опустив голову. Мои плечи поникли.

— Шум прибоя. Помнишь?

Я медленно покачал головой. Поднял глаза.

— Я изменился, Таня. Я теперь… Призрак. Все светлое во мне умерло.

Мы смотрели друг на друга. Мне показалось, Таня удаляется, уменьшается, или я растворяюсь, просачиваясь сквозь трещины в асфальте.

Я кинулся к ней.

— Беги со мной. Пропадем вместе!

— Пропадем?

— Прыгнем с обрыва!

В темной комнате мы пытались вернуть невозвратимое. Так дуют на тлеющий уголек, реликт пожара, который уничтожил лес тысячелетия назад. Дуешь, пока голова не заболит, и — ничего.

В один безумный миг мне показалось, в самое пекло, в мгновение всепоглощающей страсти, ослепительный свет охватил нас, озарив комнату, стены, потолок в трещинах, застывшие силуэты мебели. Вспыхнул на секунду, и погас вместе с жалобными и страстными стонами, вздохами облегчения, криками отчаяния.

Пережидая шторм в ветхом сарайчике, в теплой постели, мы тяжело дышали. Волна стыда и буйной, мстительной радости охватила обоих.

— Паша, — прошептала Таня сытым голосом. — Сейчас… погоди…

Я, не сказав ни слова, встал, оделся, взял куртку и вышел из квартиры, тихо притворив дверь. „Собачка“ замка мягко щелкнула.

Катя, помятая, с волосами, упавшими на лицо, убирала посуду. Складывала горками в раковину, на разделочный стол, на подоконник.

Я подошел со спины, обнял за плечи.

— Где ты был?

— Шатался. Тебя здесь не съели?

— Как видишь.

Мы разговаривали как чужие.

— Славно повеселилась?

— А ты? — Катя повернулась. Посмотрела мне прямо в глаза. Мне показалось, с подозрением. Я отвел глаза.

Мы с Катей сложили стол, отставили к стенке. Гостиная сразу стала убогой.

Развалясь на диване, я щелкал пультом, устало подперев рукой голову.

Подошла Катя. Наклонилась, коснувшись полной грудью моей шеи. Жарко прошептала на ухо:

— Милый, идем в постель.

Я вскочил. Пьяно рассмеявшись, Катя начала раздеваться.

Мы с Катей вступили на минное поле семейной жизни (скорее, подобные союзы следовало бы назвать семейной смертью), совершенно не зная друг друга. Мы были абсолютно разными. Пока сила страсти удерживала нас, это было незаметно.

Ах, нам бы признать ошибку, и разбежаться по разным углам ринга! Но нет. Мы, ослепленные, с ожесточением вгрызались друг в друга. Словно утопающие, из которых каждый, вместо того, чтобы спасаться, топит другого.

Первый звоночек. Свадьба. Вы знаете.

Нудная церемония в Загсе, на хрен никому не нужная. Счастливая невеста с ордой вопящих от восторга и зависти подружек. Подвыпивший жених с ватагой пьяных приятелей — будущих „друзей семьи“. Дурацкие игры, фанты, кража невесты. Потом банкет, танцульки, крики „горько“ и поздравления черт знает с чем.

В десять вечера, переступив порог квартиры (внизу, у подъезда, весело прогудел сигнал авто — друзья пожелали „неспокойной ночи“), я вытер со лба пот. Более утомительного, долгого, кошмарного дня не было и не будет в моей жизни. Не говоря о том, что я нацеловался, кажется, на всю жизнь.

Я остановился на пороге опочивальни, без всякого энтузиазма расслабляя модный заморский галстук.

Катя сидела на краешке кровати, сжимая в руках фату.

Она плакала.

— Что случилось?

— Ничего.

Я подошел, сел рядом. Привлек к себе. Катя уткнулась лицом мне в плечо. Я гладил по волосам, тупо глядя в стену. Жена заснула у меня на руках. Я просидел всю ночь, не шевелясь, боялся разбудить.

Проснулся на кровати. Катя, в белом подвенечном, сладко потягивалась. Солнечный свет, фонтаном бьющий в распахнутое окно, создавал огненный ореол вокруг темных волос.

Она обернулась. В лукавой улыбке сверкнула ослепительно белыми зубами.

— Доброе утро, муж.

— Доброе утро, жена.

Мы засмеялись. Глупо. И немного нервно. Что-то пугающее и огромное, как заблудший в тумане авианосец, неслось на нас из тьмы.

— Ты болтал во сне, — Катя отвернулась, начала снимать чулок.

— Про что?

— Не разобрала. Про какого-то Судью… махал руками, кричал. Голоден?

Вместо ответа я ущипнул ее.

Роскошное платье выполнило свою священную миссию — вызвало зависть подружек — и в целлофановой обертке тихо-мирно перекочевало в гардероб. Катя облачилась в домашний халат — черный, с цветочками — повязала фартук и встала к плите.

Я валялся в кровати, заложив руки за голову. Потом вскочил и уселся перед телевизором. Так началась наша семейная жизнь.

Я купался в любви, роскоши, комфорте. Сжимал в объятиях девушку, на которую облизывался каждый второй мужчина. Приятели считали меня баловнем судьбы. Они не видели наших отношений изнутри. Наша семья была яблоком, аппетитным снаружи, но прогнившим внутри.

И очень скоро из яблока полезли черви.

Окружающий мир на глазах разваливался. За год цены на товары наиболее частого потребления повысились вдвое. Иван Петрович не мог сунуть меня ни в одну печь: дымоход завалило обломками экономики. Он был вынужден сокращать штаты, раздолбай вроде меня ему был не нужен.

Я жил среди чужих людей, где меня (по праву) считали паршивой овцой. Это чувствовалось в каждом взгляде, жесте, вопросе. Наша квартира — проходной двор: соседи, Катины друзья, родственники, коллеги. Всех этих людей я презирал, а они, пытаясь общаться со мной, с недоумением наталкивались на холодную отчужденность. Я испытывал почти физическое отвращение к ним, и прятался в дальних комнатах. Я превратился в „загадочного Катиного мужа“, полумифическое существо, постепенно обросшее тайнами и легендами. Катя подыгрывала окружающим, и сочиняла про меня небылицы. Так ящерка, напугавшая трусливого рыцаря, породила мифы о драконах. Постепенно жена полностью слилась для меня со своим окружением недоносков.

Я начал пить. С самого утра прикладывался к бутылке, и к полудню заваливался спать. До следующего утра.

Через месяц Катя за моей спиной собрала семейный совет (без меня, ведь я так и не стал частью клана Дубровских), нажаловалась папочке и мамочке на мое поведение. Иван Петрович, с его хваткой бизнесмена (и бывшего партийного), велел выгнать меня из дома к чертовой матери. Maman была более мягкосердечна (и как женщина, и как мать Кати, завидующая молодости и красоте любимой дочки, да и знающая ее вдоль и поперек). Катя дома радостно зачитала вынесенный мне приговор.

В ответ я заявил, что через неделю устроюсь на работу.

Катя желчно улыбнулась.

— Ха! Ничего-то у тебя не выгорит. Ты уже показал себя… — и прошипела тихо-тихо, вылитая змея. — Неудачник.

Я ударил ее по щеке.

Катя полетела через всю комнату. Шваркнулась головой о стену (хорошо приложилась, надо сказать) и запнулась о кресло. Минуту сидела на роскошном ковре, опершись на руки. Смотрела на меня дикими-дикими глазищами. Волосы пали ей на лоб, как у висельника. Верхняя губа разбита, из уголка рта тоненькой струйкой текла кровь. Для Кати мир открылся с новой стороны. Она не знала, что такое боль. Поэтому с такой легкостью предала Таню.