Рэйчел Кейн - Горькая кровь

В конце концов, я снова открыл глаза, мои крики все еще отражались от каменных стен. Каким шумным хором я был. Все еще была полная, кромешная темнота — скала, на которую я облокотился, вода, моя рука перед лицом, все холодное и черное, нет даже искры света, жизни, цвета.

Это потому, что я был слеп. Я вспомнил это с внезапным ударом вины; странно, что можно было бы забыть что-то столь значительное. Но в свое оправдание, никто не хочет запоминать такое (ужасно бледная улыбка Пенифитера, вспышка ножа, боль, падение).

Ты исцелился от худшего, сказал я себе строго. Я притворился, что был кем-то ясным, кем-то практичным. Ада, возможно, в ее лучшие дни. Или Клэр. Да, Клэр была бы практичной во время, подобное этому.

Слепой, слепой, три слепые мышки, смотрите, как они бегут, кто держит нож, где кошка, Дорогой Бог на небесах, кошка, а я лишь мышь, слепая, беспомощная мышь в ловушке с сыром, если бы кто-то только уронил сыр или другую мышь…

Потайная темница, я не мышь, я вампир, я слепой вампир, который, конечно же, в конце концов, исцелится и будет видеть снова. Стоп, сказал я себе. Я сделал глубокий вздох и почуял древнюю смерть, измельченные сорняки, гниение металла, камня. Я понятия не имел, где была расположена потайная темница. Я просто был в ее нижней части, стоя в холодной, грязной воде, и думал, что на этот раз мои любимые тапочки полностью и действительно испорчены. Такая жалость.

Все фантазии о мире не помогут тебе, дурак. Я мог слышать Пенифитера, его разговор; я мог чувствовать его холодную хватку на своих плечах. Этот город принадлежал сильным.

А затем пал.

Что ж. Я сильный. Я выжил. Я всегда выживал. Но сейчас нет никого, чтобы спасти меня, никто не знает, что я один один один. Темнотаааааааааааааа.

Потребовалось некоторое время, чтобы побороть панику; казалось, что каждый раз она длилась дольше; с чисто научной точки зрения я полагал, что должен был делать заметки. Монография на тему ужаса в темноте с дополнительной слепотой. Я мог бы написать целый том, если бы был еще когда-либо в состоянии писать.

Твои глаза восстановятся, рациональная часть меня — в лучшем случае крошечная часть, ни в коем случае не лучшая часть меня — шептала. Нежные ткани исцелялись дольше. Я знал это, но животное, инстинктивная часть меня все еще в панике вопила, убеждая, что я останусь в этом наполненным "ничем" навсегда, вдвойне ослепшим, не в состоянии даже избавиться от глухих стен, окружающих меня.

Злая волна паники снова перевернула меня, и когда наконец-то это прошло, мой мысленный крик успокоился, я присел в воде и прислонился к холодным стенам, раскачиваясь. Мое горло было странным. Ах. Я снова кричал. Я проглотил струйку собственной, драгоценной, дефицитной крови и задался вопросом, когда Клэр будет меня искать. Она будет; она должна. Я отчаянно верил, что она будет. Конечно же она не была на меня сердита настолько, чтобы отвергнуть меня и оставить здесь, в этом ужасном месте.

Пожалуйста. Пожалуйста, приди. Я не могу пережить это я не могу в одиночку нет нет нет не один не слепой не…

Я не привык к ощущению ужаса, который объединял все мои страхи земной жизни в ядовитый эликсир; близость стен, темнота, грязная вода, осознание, что я никогда не смогу покинуть это место, что я буду голодать здесь, среди лохмотьев и костей, пока жажда не отнимет у меня все клочки ума, я буду усердно бороться, чтобы сохранить его, вгрызаясь в свою плоть, пока не буду осушен.

Я все таки стал как мой отец.

Мой отец сошел с ума, когда я был маленьким мальчиком, и они заперли его… не так, как это, а в неосвещенной хижине, и приковали, без надежды на память или дневной свет. Когда у меня были кошмары — ежедневно — это было моим адом, я просыпался, одетый в грязные лохмотья моего отца, прикованный и одинокий, брошенный наедине с криками в моей голове.

В темноте.

И вот он, ночной кошмар стал явью, в темноте, в одиночестве, брошенный.

Ерунда. Пенифитер всегда работал на Оливера. Я пытался сосредоточиться на логике, на чем-нибудь, что помешало бы снова заскользить по грязи, снова опускаясь в яму отчаяния. Следовательно, Оливер желал избавиться от меня. Почему он желал этого? Потому что Амелия доверяла мне?

Это казалось неправильным. Оливер не был беспорядочно жестоким; он наслаждался властью, но в основном из-за того, что власть могла сделать. У него была возможность переделать Морганвилль по образу и подобию своему, но он воздерживался, снова и снова; я бы подумал, что из-за подлинного уважения, даже странной и неохотной любви, растущей между ним и Амелией. Тем не менее, он изменился, и через него изменилась и Амелия. К худшему.

Амелия, моя милая леди, такая маленькая, застенчивая и тихая в начале, когда твой хозяин встретил моего, когда как молодые вампиры мы познавали радость охоты, из-за которой нами овладевал ужас. Я спас тебя от твоего мерзкого отца, потерял тебя и нашел снова. Ты вообще помнишь меня, как того молодого и осторожного вампира, полного страха и расплывчатых понятий?

Амелия была сама не своя. Оливер не должен был сделать это со мной, он был не в состоянии без ее согласия. Чего-то не хватало, чего-то, что я еще не совсем понимал.

Это было загадкой, а я любил головоломки; я цеплялся за них, здесь, в темноте, это щит против разваливающихся частей, разрушавшихся в моей голове с грохотом и осколками…

Другая паника захлестнула меня, горячая, как кипящий свинец, и холодная, как снег, достигающая высот моей юности, и то немногое в моем уме, что растворялось в кислом безумии, мысли, спешащие так быстро, как современные поезда, грохочущие по камню, дико метались на пути, превращаясь из жжения в хаос закрытыйвтемнотетактемнотакблизкогладкиестенынетнетнет…

На этот раз вернуться было труднее. Я болел. Я дрожал. Я думаю, я мог бы плакать, но холодная вода капала на меня, так что я не был уверен. Нет стыда в слезах. Стыдно не было вообще, так как нет никого, кто увидел бы меня, никого никогда, никогда, никогда снова.

Приди ко мне. Пожалуйста, вопила одинокая и потерянная часть меня. Но никто не пришел.

Часы тянулись медленно, и я начал чувствовать что-то странное… давление, странное ощущение, из-за которого хотелось вцепиться когтями в мои израненные глаза…. но я удержался, сжал руки в дрожащие кулаки и стучал о твердые, гладкие стены, пока не почувствовал кости под кожей. Это заживало быстрее, чем мне хотелось бы; отвлечение было недолгим, а давление в моих глазах нарастало и нарастало, и вдруг появилась прекрасная, захватывающая дух вспышка света.

Блики обжигали так сильно, что я закричал, но это не имело значения. Я мог видеть, и вдруг паника уже не была столь отчаянной и подавляющей. Я мог справиться с ней. Я управлял ей. Как из всего в моей жизни, был выход, единственная ниточка надежды, однако безумная…