Олег Кожин - «Не ложися на краю...»

В этот момент ему больше всего в мире хотелось оказаться как можно дальше от родителей. Пусть даже один на один с тварью из-под кровати, только бы не видеть этой укоризны в любящих глазах.

Пашке было невыносимо стыдно.

— Значит так, Павел Сергеевич, — отец всегда называл его по имени-отчеству, когда разговор был серьезным настолько, что дальше некуда. Кольцов-старший демонстративно сел на пол, похлопав рукой рядом с собой. — Давай-ка, иди сюда.

Пашка, натянув одеяло до подбородка, отрицательно замотал головой. Отец удивленно смотрел на него из-под нахмуренных бровей.

— Павел Сергеевич, мне надо дважды повторить?

Собрав остатки мужества, Пашка вылез из-под одеяла. С опаской спрыгнул с кровати. Слишком высоко, неуклюже, стараясь оказаться подальше от края койки. Смутился, поняв, что отец заметил. Однако Кольцов-старший ничего не сказал, только снова требовательно похлопал ладонью по полу. Обреченно вздохнув, Пашка присел рядом с отцом.

Глаза все еще были мокрыми и красными, и, честно говоря, Пашка бы с радостью выплакал остатки страха, но присутствие папы останавливало. Реветь в его присутствии было как-то неправильно. Папа никогда не плакал. Злился — бывало, ругался — редко, но плакать — никогда. А Пашка очень хотел походить на отца, когда вырастет. Чтобы когда-нибудь, когда родители надумают завести ему брата, стать для него самым лучшим примером. И потому Пашка сдерживал рвущиеся наружу слезы.

Отец тем временем ловко лег на живот и заглянул под кровать. Поколебавшись, Пашка улегся рядом. В отличие от матери, отец подошел к делу со своей обычной прагматичностью. Он сходил в кладовку и принес старый, еще дедушкин фонарик — громоздкий и неудобный. Кольцов-старший вдавил резиновую кнопочку в корпус и направил вырвавшийся луч под кровать. При включенном верхнем свете там и так было не то чтобы слишком мрачно, а луч фонаря не оставил темноте ни единого шанса. Он сновал из угла в угол, выхватывая скатанные комки пыли, одинокий носок, старый резиновый мячик, забытого солдатика-пехотинца. И все.

Пашка заворожено следил за желтым кругом, который бегал по стене и полу. Круг этот ясно давал понять — нет здесь никаких монстров. И вообще нет ничего живого. Даже тараканов. Впрочем, тараканов у Кольцовых в квартире отродясь не водилось.

Посветив для успокоения под кровать еще с полминуты, отец выключил фонарь. Вновь уселся на полу, подогнув одну ногу под себя.

— Видишь? — когда отец объяснял, он всегда задавал вопросы утвердительно. Видишь? Слышишь? Понимаешь? — все это означало одно — отец был уверен, что сын видит, слышит и понимает. Потому что иначе и быть не могло. Кольцов-старший очень гордился отпрыском. Так что Пашке даже кивать не пришлось. Он медленно поднялся с пола и встал в полный рост. Даже так он был лишь немногим выше сидящего отца.

— Ты знаешь, Павел Сергеич, то, что ты закатил вчера и сегодня — взрослые люди так себя не ведут. Я думал, ты у меня взрослый.

Пашка насупился, уставившись в пол. Сошедшая краска вновь вернулась, начав коварно захватывать шею и щеки.

— Ты своими истериками маму перепугал. И тетю Риту Жулину тоже. Да и мне каждый раз ночью вскакивать — мало радости. Ты еще долго собираешься себя как маленький вести?

В этот раз отец действительно спрашивал, ожидая ответа. Пашка, все еще пряча взгляд, помотал головой.

— Вот и договорились! — отец протянул сыну свою большую ладонь, и Пашка, чувствуя, как уходит стыд, с облегчением пожал ее. Родители не сердятся!

— А теперь марш в постель!

Кольцов-старший легко поднялся на ноги и отряхнул штаны. Одобрительно посмотрел, как сын забирается под одеяло. После чего погасил свет и вышел, прикрыв за собой дверь. Однако перед тем как уйти, он поставил рядом с Пашкиной кроватью старый фонарик.

Соблазн был велик, но Пашка сдержался. Хотя, насколько легче стало бы, насколько спокойней, ощути ладонью приятную тяжесть фонарика. Стоило лишь руку протянуть — и вот он! Большой, с пластиковым красным корпусом, перемотанным у основания синей изолентой. И ведь никто не скажет, что он ведет себя как маленький, никто не обзовет девчонкой. Но Пашка знал, если взять фонарь сейчас, пока в щель под дверью проникает слабый рассеянный свет из зала, пока слышен приглушенный гул работающего телевизора, пока доносятся тихие голоса родителей, то из зеркала на него еще долго будет смотреть нюня и тряпка.

Но еще большим стимулом было то, что, взяв фонарь, он обрекал себя на беспокойную ночь. Ведь только что они с отцом вместе смотрели — под кроватью пусто! И Пашке казалось, что как только его влажная ладонь сомкнется на прохладном пластиковом корпусе, оно вновь шевельнется под кроватью. Мальчик крепился, пока не замолчал телевизор. Он не взял фонарь, когда в комнате родителей заскрипел диван — мама с папой ложились спать. Сцепив холодеющие руки в замок, он терпел, даже когда в родительской спальне стихли голоса. И лишь когда смягченный стенами, перегородками и дверями, до него донесся раскатистый папин храп, Пашка сдался. Дрожащей рукой схватил фонарь, судорожно надавив на кнопку под которой, он не видел этого, но знал точно, было выдавлено ВКЛ/ВЫКЛ.

И точно по команде из-под кровати донесся гнусный смешок. Пашка почувствовал, как леденеет сердце. От самого копчика до макушки пролегла дорожка «мурашек». Даже волосы зашевелились. Нечеловеческий смех это был. Похожие звуки издавали гиены в передачах про животных, которые он любил смотреть вместе с отцом. Будто подтверждая свое звериное происхождение, тварь поскребла когтями по полу. Такой звук издает гвоздь, царапающий деревянную поверхность — негромкий, но уверенный. Именно с таким звуком на партах возникают «вечные» надписи, порой живущие в школах еще много лет после того, как их автор ее закончит.

Мальчик испуганно сел, поджав укутанные одеялом ноги. Фонарь дрожал в руке, и мечущийся по комнате луч выхватывал все новые и новые жуткие картины. Стены разъехались, как тогда в квартире Жулиных, детская стала размером с тронный зал. Вот мелькнул постер, на котором Человек-Паук стоял напротив Доктора-Осьминога. Оба они — и герой, и злодей — неотрывно следили своими нарисованными глазами за испуганным Пашкой, и на лицах их, даже на маске Человека-Паука, проступили недобрые ухмылки. А вот саркофаг с похороненным в нем трансформером. Пашка так и не распечатал родительский подарок, и теперь Прайм смотрел на него укоризненно. Ему тоже хотелось принять участие во всеобщем веселье. Пашка чуть не вскрикнул, когда луч выхватил из темноты силуэт человека, сидящего на стуле в углу. И лишь огромным усилием воли вновь повернув фонарик в эту сторону, он понял, что это всего лишь его одежда, аккуратно сложенная на утро.