Роман Дих - Песни с темной стороны

Мёртвая бабушка вдруг соскользнула с кровати и упала на меня, она ещё-тёплая была. Я вылез из-под неё и увидел, что мама легла на бабушкину постель, а мохнатый тот, которого она с собой принесла, увеличился в несколько раз и на неё запрыгнул. И они стали дёргаться, совсем как тогда мама с дядей Димой, но недолго. По ним словно красные ручейки пробежали, и мама с мохнатым стали в один комок сливаться, и вдруг грохот раздался: это лопнули стёкла в комнате, и люстра тоже лопнула. А мама и мохнатый сперва как будто стали одним целым, а затем вылетели клубом дыма в разбитое окно. Я тогда вдруг понял, что на самом деле это вовсе не моя мама была, а кто-то другой, и что я теперь совсем один, даже бабушка умерла.

И я её крови напился, но не захлебнулся до смерти, как она мне желала.

— …а потом тот человек выходит на улицу, смотрит, а у всех людей там лошадиные головы, — последнюю фразу Витя произнёс зловещим шёпотом.

Ребятня, собравшаяся в беседке этим вечером, разом ахнула. А Инна, притормозившая на секунду, чтобы послушать, что там младший брат «затирает» сверстникам, безудержно расхохоталась, высоко закинув голову с выкрашенными в угольно-чёрный цвет волосами. Так как может хохотать семнадцатилетняя девчонка, озлобленная в своём ещё подростковом одиночестве. И вопли Lambof God из наушников плейера только подстёгивали депрессивное её исступление.

— Мелочь пузатая! — отсмеявшись, высказала девушка отношение к услышанному, и к тем, кто кроме неё всё это слушал. Ребятишки притихли, Инну во дворе побаивались.

— Витька, иди сюда!

Инна извлекла из кармашка куртки деньги — свёрнутые грязным квадратиком сто пятьдесят рублей и протянула брату «полтинник».

— Спасибо! — денежка перекочевала в потную ладошку.

— Кушай, не обляпайся! Домой вон беги, мамочка заждалась, — Инна поправила на плече чёрный рюкзачок с зелёным черепом и зашагала с родного двора навстречу приближающемуся весеннему вечеру и всему, что он с собой сегодня принесёт. Сто рублей, да двадцать мелочью наберётся — как раз пачка «Парламента» и банка «Отвёртки»…

— Ш-ш-алавая пошла, — злобно в один голос зашипели бабки на скамейке. Инна повернула голову, и её карие глаза встретились с четырьмя парами старушечьих, ненавидящих эту молодую ворону, вырядившуюся непонятно, ведущую себя неясно, и оттого враждебно.

Мама перед уходом так же её назвала. Как сговорилась с бабульками.

— Опять?..

— Чего «опять»? — Инна накладывала макияж как раз.

— Сил моих нет! Вырастила доченьку — шалава подзаборная! Таскаешься где-то по ночам…

— Почему я шалава? — меланхолично поинтересовалась дочь, докрашивая веки. Такой способ общения с мамой, Инна давно уже уяснила, действует куда лучше криков и истерик.

— Ах, ты… Ты… Кобыла!

— Угу, кобыла, — щёточка для туши скользнула по ресницам, — я же в год Лошади родилась.

У мамы на глазах показались слёзы, и завопила она сквозь эти злые слёзы в глаза пропащей дочки:

— Тварь, шлюха!.. — и, не найдя больше слов, хлопнула дверью своей комнаты.

И ладно. Инна давно, уже полгода относилась к ним снисходительно и к маме, и к папе, ушедшему несколько лет назад к молодой жене, и уже заделавшему себе нового сыночка, а ей с Витькой братика. Благо, хоть квартиру трёхкомнатную оставил бывшей семье.

Недавно они с Витей были на торжественной встрече с папашей и его семьёй, раз в месяц такие встречи происходят, вернее, происходили — они с братом при параде приезжают к папе и его новой семейке, на столе красуются купленный любящим родителем торт, не очень дорогой, и неизменные куриные окорочка с рисом. Молодая их… Кто она им, мачеха? Итак, папина новая жена хлопочет вокруг братика с сестричкой, типа роднее их на свете никого нет. И папочка выносит им их младшего братика, целуя его в пухлую щёчку и призывая поздороваться со старшими чадами. Витя двухлетнего брата особенно ненавидел, и в тот их последний визит к папе, когда Инна беседовала с родителем и его супругой на разные темы, из комнаты, где находились оба брата, раздался вопль. Они втроём ринулись туда, и увидели, как Витя злобно щиплет младшего брата, а тот исступлённо орёт. Папина жена закатила Витьку оплеуху, подхватила малыша на руки. Папа вытянул ремень из штанов, намереваясь задать Вите порку прямо на месте, но у Инны комок тугой злобы внезапно подступил к горлу, злобы, копившейся несколько лет, с той поры, когда отец бросил их, когда мама плакала каждый день и кричала на пытающихся её утешить детей.

Она заслонила собой Витю, и так глянула на папашу, что у того и руки опустились. И сквозь зубы процедила:

— Вон, своего бей, понял? А мы для тебя никто.

И пока папочка ошалело выпускал воздух из ноздрей, они с братишкой успели одеться и обуться, и ринуться по лестнице вниз. Вслед им доносились вопли папиной жены, желающей дебилам и ублюдкам всяческих несчастий. Так что пока визиты к папочке отпадают, хотя она лично этим не особо и огорчилась, а страшащийся праведного отцовского гнева Витя и подавно.

А «шалава» Инна грустно улыбнулась, пока ноги несли её к супермаркету… Нет, не была она шалавой, хоть и девочкой тоже не была, невинность потеряла весной, с парнем своим, первым и единственным, Володькой, и было-то у них «это» всего несколько раз, первый раз ничего, кроме боли, она не испытала, и последующие разы не так уж развлекли её. А потом Володьку «приняли» менты со стаканом анаши, и поехал её первый мужчина в известные места. Инну тогда тоже вызывали, как свидетельницу. «Нет, ничего не знаю, ни разу не видела, что он употребляет наркотики» — заученно повторяла она и на следствии, и затем на суде. Володька, похудевший и осунувшийся, сидел на скамье подсудимых, в клетке, как зверёныш, только глаза сверкали. И свиданку после суда им не дали — «не положено». Инна никому не показывала своих слёз, везде: и во время следствия, и на суде, и после, появлялась с застывшим лицом, ничего не выражающим. Ревела только в одиночестве.

И вот с тех пор она полюбила эти вечерне-ночные походы по городу в одиночку, слушая музыку, презрительно размышляя об окружающем её мире и рискуя нарваться на неприятности. Именно из-за риска и полюбила. И всё сходило благополучно до сих пор, хоть и предложений сесть в машину было немало, но она гордо «посылала» любвеобильных сограждан; и спасаться бегством приходилось раза два от подвыпивших компаний. А мама считала, что дочка блудит невесть с кем, и Инна не разубеждала её сознательно: этот имидж шлюхи тоже был её протестом.

Инна миновала ошивающихся у дверей супермаркета тёмных личностей — алкоголика, сшибающего мелочь и двух ребят в кепках-«восьмиклинках», оба облапали юную красотку похотливыми взглядами. Один присвистнул, второй проурчал: