Наиль Измайлов - Убырлы

— Ну и чего хотела, красавица?

Не спросил, на самом-то деле — на губы мне легла теплая ладонь. Девчонка уже стояла возле меня — а я и не услышал ничего, и только теперь почуял запах, сенной почему-то. Духи, что ли, такие, старательно подумал я, стараясь перекричать мыслями сорвавшееся сердце, которое заколотилось оглушительно и везде.

Темнота оказалась глухая, перед глазами плыли неровные пятна. И голова была как сэндвич — снизу мои ладони, сверху ее, между — ликующий ужас. Я заворочался, чтобы освободить руки, встряхнуть голову, прикрыться, наконец, а то растопырился вдруг, стыдоба — и чуть не провалился под тихий скрип пружин. Она села рядом со мной. Вернее, не села и не рядом.

Ты что, хотел спросить я в панике, не трогай там — и тут почувствовал, что сам уже накрыл руками, и лбом, и грудью и всем остальным, и это совсем страшно — и счастливо.

Кожа у нее была как теплая вода.

Что было потом, я не помню. А что помню, не скажу.

Солнышко слепило, искрилось и раздергивалось, как гармошка из лампочек. Это веселило и почему-то пугало. Было за этим сиянием что-то, как в играх, знаете — прожектор не светит сам по себе. Он светит, чтобы кто-то за прожектором вас рассмотрел и прицелился. Я это знал. Но тут ведь была не игра, а жизнь и даже что-то лучше жизни. Я летел на месте, слегка растопырившись, так, чтобы спина постанывала в ожидании работы, и, тихо радуясь лихому ветру вокруг и внутри, вприщур разглядывал лучистое почкование в небе и предвкушал, как я сейчас оттолкнусь, вознесусь и стану частью этого света и счастья.

Ветер толкнул меня в поясницу, прогибая с легким треском, точно бойцовский лук, составной, клееный из дерева, рога и сухожилий, стрела пробивает волка на расстоянии одного оклика, а солнышко было выше. Они думают, я им маленький, ничего не умею и не могу. Я выдохнул со снисходительной усмешкой, мощно выпрыгнул без разбега, оттолкнулся ногой от взявшегося внезапно дерева, другой — от мелькнувшей под ногами крыши, сияние надвинулось рывком, рушась на меня полыхающим забором, а я влипал в него, как магнитик, наброшенный на холодильник, и за миг до счастливой вспышки по мне огненной чертой от пяток до загривка прошла лютая радость — и…

— Так, молодая гвардия, просыпаемся быстренько.

Как битой по мячу — брык, и башкой в песок. В подушку.

Я дернулся, разлепляя глаза, и судорожно уцепился за что получилось. Мир продолжал слепить и плыть в сторону. К горлу подступило. Я глотнул и быстро продышался — резким запахом спирта и лекарств.

— Ты чего одетый-то? — недовольно спросила тетя Таня. — Давай просыпайся скорей, у меня и без тебя дел полно.

Она стояла перед кроватью с шприцем наготове. В шприце была бесцветная жидкость — ура, хоть не витамины с утра.

Я и в самом деле полусидел одетый на нерасправленной постели. Всю ночь, видимо — вот спина и ныла. И голова гудела так. Но что-то было ночью хорошее.

Прекрасное.

— Просыпаемса-а, — пропела тетя Таня нетерпеливо с незнакомым акцентом, и я впрямь проснулся.

Забормотал что-то, поспешно сполз вниз по подушке, перевернулся, слабо охнув, и трясущейся отчего-то рукой открыл место под укол.

— Так. Расслабься. Расслабься, говорю, что устроил тут выступление культуристов? Ну смотри, больно будет.

Боли я почти не почувствовал, а слезы брызнули будто сами по себе. Я напряженно вспоминал, что же хорошее было ночью. Сон, что ли? Полет, солнце, ручей, свечка, Лилька с девчонками, лестница на зеркале, мягкие руки, она.

Я дернулся. Тетя Таня отшатнулась и сказала с возмущением:

— Поосторожней немножко. Иглу чуть не сломал. Что тебя как током дрючит с утра?

Я сел, поморщившись, и быстро огляделся. Палата была пустой, за шкафом никто не прятался.

— Теть Тань, — сказал я, соображая. — А где…

— Потерял что? — спросила она, сворачиваясь и направляясь к двери.

Я захлопнул рот и пожал плечами.

Тетя Таня тоже пожала плечами и вышла.

Я посидел еще несколько секунд, вскочил, охнув и с трудом не сыграв носом в линолеум, и принялся осматриваться. Осматривать было почти нечего — тумбочки, пустой шкаф да кровати, разве что заправлены небрежно почему-то. А, правильно, девчонки вчера не парились, накинули быстренько да разбежались. На одной из тумбочек пара обгоревших спичек и толстенькое пятнышко желтоватого воска. На моей тумбочке пусто, и под кроватью пусто, а кровать разворошена, ясное дело, но в пределах порядочного. Мы аккуратные, подумал я, вспомнил, стряхнул морозную волну, ударившую по коже вверх и вниз, и обнаружил, что вот со мной, с частью одежды, не все в порядке. Надо привести, остро понял я, подошел к раковине и привел, опасливо косясь за дверь. Успел и оттереться, и почти обсохнуть как раз к моменту, когда заорали: «На завтрак!»

Через две секунды я был у входа в раздатку. Не то чтобы укол не болел, или там есть так сильно хотел. Вообще не хотел, честно говоря. Пустота какая-то внутри тянула и подсасывала, но я подозревал, что едой ее не завалить. А вот увижу ее — пустота и заполнится. Хоть лицо рассмотрю, а то стыд какой-то, вспомнить и нечего. Вернее, есть чего, и есть чем, хоть перед глазами темнота. Мужчины, говорят же, любят именно глазами. Чего мне, темноту любить теперь, что ли?

И что я, люблю, что ли? Как этот, не знаю, страдалец из сопливой книжки?

Дурдом, подумал я, небрежно боченясь плечом в стенку, чтобы никто не подумал, будто я чего-то конкретно дожидаюсь — ну и недосохшие пятна чтобы не рассмотрел.

Сперва, как всегда, прошла тетя Марина с подносиком, за ней — мелкие пацаны из третьей палаты. Они решили вступить со мной в важный заговорщицкий разговор про Пиковую даму с ночным шухером, и даже попытались предъявить мне, а чего это их никто на шоу не позвал. Я их шуганул, рассвирепел и шуганул еще раз. Они обиделись и угрюмо замаршировали в раздатку, чудом обогнув тетю Марину — она выворачивала в коридор с подносиком, на котором антифизическим образом удерживались елочки наполненных тарелок, стаканов и баночек.

Наконец появились девчонки. В неправильном строю. Обычно-то впереди важно вышагивала Лилька, вокруг которой, как утята при мамаше, вертелась всякая мелочь — а Ильсияшка красиво шла в стороне, задумчиво поглядывая по сторонам. Теперь мелочь прицельно маршировала впереди, за Камиллой топала мрачная Лилька, а Ильсияшка замыкала стадо. По сторонам она не смотрела, а поигрывала молнией на воротнике олимпийки. Зрелище было почему-то чарующим. Кадык прищемишь, дура, сурово подумал я, вспомнил, что кадыков у девчонок в результате страшного генетического сбоя и божьего попущения не бывает, и велел себе не отвлекаться. Пропустил мимо соплюшек, которые, поравнявшись со мной, присмирели и оборвали щебетание, и шагнул навстречу Лильке.