Владимир Рыбин - Сокол, № 1, 1991

Внезапно испортилась погода. В неурочное время прилетел буйный ветер, встормошил, взбудоражил и море и залив, чайки жалобно закричали, бросаясь на крутую волну и тут же взмывая вверх. Они визгливо ссорились из-за мусора, поднятого волнами, и то и дело отважно кидались в круговерть воды. Ветер, забавляясь, играл волнами, высокие яростные валы бушевали, догоняя друг друга и лишь на берегу распрямляя свои горбатые спины. Белёсая пена хлопала в острогранных глыбах камней, у наклонного монолита мола, уходящего косо в глубину.

Странные гости из неведомого стояли в конце волнореза, отсекающего бухту от ярости океанских волн. Смотрели, как из-под беснующейся воды медленно всплывала продолговатая белая тень. Карлик тоненько и вежливо хихикнул, почтительно снизу вверх заглянул в лицо высокому господину.

— Осмеливаюсь выразить своё искреннее отношение к шутке вашей Темности. Я думаю — это бесподобно! Но… Но, ваше Великолепие, зачем так утончённо? Ослиной мочи бы ему, а не морской водицы. На веки вечные!

— Всё-таки ты на редкость туп и вульгарен, мой верный идиот Глюм…

Слова, что молча, не разжимая рта, произнёс высокий, как бы проявились в воздухе подобно рекламной строке, затем мириады льдинок, их составлявших, осыпались с лёгким шорохом изморози, тут же тая.

— Все эти семь тысяч лет, что я знаю тебя по твоей верной шакальей службе, мой преданный дурак, — позвякивали льдинки, — ты неизменно действуешь по старинке. Хватаешь в первую очередь за глотку тело, а надо хватать душу…

— Душу за глотку? — Глюм пожал плечами. — Не обучен, ваша Темность! Дубинкой по затылку, иголки под ногти, факелом в морду… Дёшево и сердито!

— Дуботолк! Возьми его за струночку в душе и тихонечко — дзинь…

«Дзинь-нь-нь», — задребезжало последнее слово, осыпаясь поверх подтаявшего сугробика.

От всплывшей субмарины, мелко вздрагивая на зыби утихавших волн, отвалила шлюпка. Вёсла дружно ударили о воду. Загребной стал что-то громко и ритмично выкрикивать на древнеарамейском. Сумрачные бритоголовые матросы, напряжённо и безрадостно скалясь, мерно сгибались и разгибались.

«Мы зря сюда заявились, — невольно подумал Глюм, забыв о невозможности своих мыслей быть потаёнными. Он недоверчиво озирал спящий город, вольно и красиво раскинувшийся на сопках. — Он по-ангельски чужд нам…»

— Клянусь льдами Коциума, ты опять забываешься, скотина! Чьё имя ты произносишь? Забыл пословицу — «Помяни ангела, и он тут как тут»?

На этот раз слова высокого господина затанцевали в воздухе разгневанными языками пламени.

— Я должен посмотреть на этого парня.

— На какого, ваша Темность? Это тот, что…

— Этот пачкун посмел нарисовать мой корабль и тем самым поставил Белую Субмарину на мёртвый якорь в этой бухте. Навечно! И она будет стоять здесь, пока…

— Пока не осыплется краска и не сгинет холст ! Но разве он солгал?

— Да лучше бы солгал! Но забери его Бог, кто ему дал право изображать меня, князя Тьмы, Адмирала Преисподней, Величайшего и Ужаснейшего Морского Демона? Я клянусь, этот маляр приползёт ко мне на коленях! А картину повесим в кают-компании над моей коллекцией черепов, пробитых выстрелами в висок, в затылок, гильотинированных в прошлые века… Белая Субмарина снимется с якоря! Мазила ещё походит с нами по морям, клянусь Астаретом, Велиалом, Вельзевулом, Бегемотом, Люцифером и его братом-близнецом Люцефиром. Лично ты, Глюм, займёшься им. Знаешь, что над сушей я не так властен, как над морем. Сделай из него вначале самоубийцу, такие частенько попадают прямо к нам, в Дуггур. Детали на твоё усмотрение, мерзавец. Пошевели своей единственной извилиной, хотя она у тебя, кажется, тоже прямая.

И вот любезная парочка уселась в шлюпку. Гребцы ударили вёслами и устремили её бег к ослепительно-белому кораблю, который казался таким лишь издали. Поблёскивают, качаются в такт бритые головы, помеченные одинаковой татуировкой над правым ухом: краб размером с металлический доллар, раскрашенный китайской тушью в три цвета.

Той долей мозгов, что была видима командору, предусмотрительный Глюм привычно думал о всей «драконьей» мелочи: сурике и белилах, о пасте «гойя», о чистке меди грубым сукном, о том, что давно бы пора переплести свою девятихвостую плётку, свитую из кожи нераскаявшихся грешников. От долгого употребления изрядно поистерлись бронзовые гайки, что отлили по рисунку весёлого бородатого грека в далёких Сиракузах. Как бишь его? Арти, Арши… Архи… Он ещё бегал голым по улицам и орал какое-то дурацкое слово. Ох и потешался же над ним Глюм!

А невидимые взору командира извилины уже выродили осторожную мыслишку: чем лично для него обернётся предстоящее дело? Он даже бросил пёстрые гадательные бобы из рога чёрной коровы, и раз выпала буква «фита» и дважды подряд «геенна». Хе-хе-хе!.. Чужой город, а двуногие истинно опасны. Ведь эта, чтоб её, техника всегда поперёк дороги нам, верным и простодушным слугам Тьмы!

Вспомнив последнюю шуточку Чёрного Мсье, Глюм издал горловой звук. До конца дней не пить, когда без алкоголя не жизнь, когда клетки печени уже сгорают от неуёмной жажды. Но вместо вина, водки, спирта, «бормотухи», марганцовки — что бы ни взял в руки старый алкарь — всё обернётся морской водой. Это «монтана», как говорят косноязычные завербованные портовые люмпены. Но лично Глюм подобных деликатных выражений не признавал. Он был суровым практиком. И питал слабость к сильным словечкам.

Неожиданно он подумал о том, что может и не скрывать свои мысли. К чему? Можно думать какими угодно мозгами, правыми, левыми, верхними, нижними, поскольку того древнего наречия, которым он владел, никто уже не знал на белом свете. Вымерли его соплеменники, растворились в сонме иных племён и народов, да туда им и дорога, всей этой сволоте, что, право же, почище ламихуз!

На родном языке он думал по привычке, а семь тысяч лет назад разговаривал со своими землячками, чтоб им всем…

Вот времечко-то летит! Глюм с содроганием вспомнил, чем закончился тот последний разговор на родном языке. Колодцем! Сидя в сухой глубокой дыре, Глюм (а его и в прежней, благодетельной жизни так звали) ни о чём и не думал. Просто сидел и от нечего делать ковырял глину толстым грязным ногтем. Ветер пустыни сыпал ему на голову мелкий песок, а жизни оставалось ровно столько, сколько он выдержит без воды. Пить, конечно, хотелось дьявольски, но ещё больше — жить…

А начнись песчаная буря, и смерть придёт гораздо быстрее. На крышку колодца эти ублюдки навалили груду камней, стаскав их со всей округи. Песок сквозь щели быстро засыпет могилу-ловушку. Скуки ради Глюм проклял всех богов. По слухам, так вызывали Сатану. Но никто не появился. Тогда Глюм проклял всех будущих богов. Никого…