Питер Страуб - Дети Эдгара По

Она измучилась. Это видно по её лицу, и по тому, как она себя держит, и по тому, с каким трудом дышит, и по её затуманенным глазам и отсутствующему взгляду.

Это всё жара. И яд, оставшийся в её теле после укуса гусеницы. Ночь пришла, и окно покрыто мотыльками, опьянёнными пламенем свечей. Мотыльки умрут, так же, как умрёт и она, спалённая жаром солнца, убитая суровостью этих мест. Она ещё слаба, и от яда гусеницы у неё ещё кружится голова.

Яд усилил усталость, и ночами её мучают дурные сны и видения, которые приходят и уходят, страшные и прекрасные попеременно.

В одном сне ей угрожает зверь, он появляется перед ней откуда-то сзади, враждебно смотрит на неё.

Она стоит и слушает реку, тихая, зеркальная гладь сверкает на солнце, нежится в его лучах, она стоит и смотрит туда, где река делает поворот, немного дальше, и белая вода пенится, течение сходит с ума, ещё дальше, стремнины, ещё дальше, вода ревёт и грохочет, безумная вода, немного дальше и вода безумна, она бросается на камни, валуны, которые пустят ко дну кого угодно, а вот дьявольское яйцо, скала, торчащая над водой, над мечущейся бешеной водой, и это водопады Пики Стон, по берегу скачут обезьяны со своими вечными воплями — предупреждают? накликают беду? — отчаянные вопли обезьян, но там, где стоит она, река тиха, ряби нет, только полосы солнечного света взблёскивают на мирной глади.

Маленький, слаще авокадо, сладкий красный плод юкки.

Бабочки сделаны из перьев. Она показывает на крошечные пёрышки.

На её рисунках главное не сразу попадает в центр изображения, сначала возникает тончайший контур, создание из тени, и только потом она добавляет свет.

Тема примулы и сидящего на ней шелкопряда-монашенки, ветки сливы и краснохвоста, ятрофы хлопчатниколиственной, тополёвой стеклянницы, бражника-антея.

Тема носатки, шпорника лугового и шпорниковой совки, разнообразных жуков и жука-арлекина.

Тема четырёх мёртвых зябликов. Птички нарисованы ею так, что на них грустно смотреть. Нет никаких сомнений в том, что они умерли, умерли окончательно, раз и навсегда. Никогда больше не полетят. Маленькие коричневые птички.

И огромное солнце смотрит сквозь тучи, оно жжёт плоть, землю, деревянный каркас дома в Суримомбо.

На вырубке в лесу Марта завернулась в кусок ткани салемпури, яркая голубизна материала сияет, а она танцует, она кружит перед Марией Сибиллой. Танец может прекратить яростные грозы и остановить поток дождей, и Марта танцует, чтобы положить конец дождям.

Но небо остаётся серым, и проливные дожди угрожают опять.

Где-то в кустах мех-ну щёлкает зубами крокодил. Шум листьев, когда ветер дует сквозь них. Поднимается буря. Вопят туканы. В джунглях Суримомбо был след из мёртвых туканов. Или туканы попадали случайно? А крокодил выбирается из болота на землю в джунглях. И дождь превратит джунгли в озеро.

Листья ку-де-де укрепляют сердце. Марта держит пальцы правой ладони вытянутыми над сердцем, её глаза темны и возбуждены, когда она срывает восковые листья и давит их.

И всё это время Мария Сибилла ищет среди лиан и вьюнов.

А что же мотылёк, недавно выбравшаяся на свободу Phalaena tau? Ах, Phalaena tau недавно преобразилась. Вырвалась из кокона и освободилась. Мария Сибилла сама выпустила её. В жару. В джунгли, суровые и свободные.

Phalaena tau полетела прокладывать в джунглях собственный путь.

А Мария Сибилла ищет другую бабочку, незнакомку.

Среди лиан, вьюнков, розеток листьев, пахнущих ночью орхидей, моры высокой.

На ветвях безымянного дерева.

Цветы на нём красные, а дерево безымянное. А его корни покоятся в земле. В джунглях земля становится водой. Почва пружинит, листья шелестят.

А она теперь молчит и ждёт. О, сладострастие ожидания.

Она так долго ходила, что у неё горят ноги, но глаза продолжают шарить повсюду. В поисках тебя, незнакомка, в поисках того обещанного, что привело её сюда.

Она ищет тебя, околдованная тобой.

Среди зелени неясный свет джунглей. Который стекает вниз, сочась сквозь ветви деревьев.

Птичьи крики, голоса резкие, пронзительные.

Лесные орхидеи, хрупкие древесные орхидеи, воздушная орхидея с висячими корнями, вся в мелких белых цветочках, с мускусным запахом, с вечно поджатым ротиком.

У неё перехватывает дыхание, её сердце яростно бьётся.

Жара льётся на неё, но она её больше не замечает, так она одержима желанием найти тебя.

Ты её магнит, её желание, её соблазн, её конец.

Зачарованная, она ищет, в лихорадке, она ищет.

Ищет едва заметного следа, который приведёт её к тебе.

Мелкие вспышки, молчаливое сердцебиение, трепет.

И где же Мария Сибилла находит тебя? Где так тихо? На ветке неведомого дерева? Таинственного дерева, столь таинственного, что даже местные индейцы не знают его названия, Райского Древа? Древа грехопадения? Древа, вокруг которого обвился змей и шептал, предлагая плод, а листья жалили, как крапива, а ты прильнула к нему крошечными ножками, укрепилась, чтобы всосать сладость, и всё это время змей был там, с тобой, лежал на ветках, а ты была такая, как всегда, с того первого часа, когда первой забралась на ту ветку, первой стала кормиться неведомым, безымянным соком, а, наевшись досыта, стала прясть и прясть шёлковую нить, чтобы укрыться ей и сохранить себя внутри этого первого из всех укрытий, целой и невредимой, и спать в нём, пока не настанет время преображения.

Зверь, зверь бродит по Суринаму. Белого зверя видели крадущимся в траве возле сахарных ферм. Индейцы говорят, что это джинн того демона, что живёт под водопадами Пики Стон. Что он придёт и вжик-вжик своими клыками, огромными, как листья вахи. Что он придёт за своей двенди, за своей дамой-девочкой-мамой, и сделает её своей дикой невестой-обезьяной, заставит свою дикую невесту-обезьяну скакать. У него белые волосы, точно потёки смолы; вместо рук у него когти, а ходит он на двух ногах, как мужчина.

Зверь рыщет по сахарным фермам парным от жары днём, а ночами подкрадывается к хибаркам рабов.

Зверя видят рабы, но иногда и кто-нибудь из европейцев. Как белый надсмотрщик с плантации Давилаар. Он справлял нужду у края тростникового поля, когда увидел зверя, сжавшегося неподалёку. Зверь встал на дыбы, а надсмотрщик повернулся к нему спиной и убежал.

— Это всего лишь истерия африканцев и индейцев, — говорит Эстер Габай остальным за утренней трапезой.

Девочка-служанка приносит подносы, ставит на стол тарелки с ветчиной, корзинки, доверху наполненные хлебом, яйцами, пирожками из маниоки, зелёный чай, кофе, шоколад.

— Простая истерия, — повторяет Эстер Габай, — или выдумка, состряпанная беглыми.

— Состряпанная с какой целью, госпожа Габай? — спрашивает доктор Кольб.