Питер Страуб - Дети Эдгара По

Свет в комнате погас, и всё вокруг замерцало синим. Молния сверкнула за окном спальни, и гром пророкотал в ночи без дождя. Сквозь разрыв в облаках выглянула луна, кроваво-красная, какой её видят лишь покойники да проклятые.

— Разлагайся и возвращайся к нам, ты, ошибка творения. Разлагайся прочь из этого мира. Приди домой, где тебя ждёт боль такая великая, что может показаться негой. Ты рождён быть костями, а не плотью. Гниением освободись от кожи, скрывающей кожу.

— Это правда происходит со мной? То есть я хотел сказать, я стараюсь, сэр. Но это так непросто, совсем непросто. Ужасно дёргает там, внизу, как будто электрические разряды. Ужасно. Может, меня окунули в магическую кислоту или что-нибудь в этом роде? Ой, как больно, любовь моя. Ой, ой, ой. Ой, как больно. Ещё, ещё. Если так будет и дальше, то я не хочу просыпаться, доктор Сон. Хотя бы это вы можете?

Я чувствовал, как костистые крылья растут из моей спины, и синее зеркало передо мной отразило их величественный размах. Мои глаза сверкали, как драгоценные камни, холодные и яркие. Мои челюсти превратились в гроты жидкого серебра, а по моим жилам текли реки гниющего золота. Он извивался передо мной в постели, точно червяк, издавая звуки, каких не слышал ни один человек. Я схватил его и стиснул липкими руками, прижимая трепещущее тело. Он смеялся, как дитя — дитя иного мира. Великая ошибка вот-вот будет исправлена.

Я велел окну распахнуться в ночь, и оно подчинилось мне. Детский смех перешёл в слёзы, но я знал, что они скоро просохнут. Наконец-то мы будем свободны от всего земного. Окно широко открылось над спящим внизу городом, и бездонная тьма наверху приняла нас.

Я никогда не пробовал этого раньше. Но когда время пришло, оказалось, что это так просто.

Бенджамин Перси вырос в пустынном Центральном Орегоне. Степень бакалавра искусств с отличием получил в университете Брауна, а магистра философии — в университете Южного Иллинойса. В настоящее время Бен проживает в Милуоки, где преподаёт литературу, искусство письма и композиции в университете «Висконсин-Стивенс Пойнт». Также он пишет книжные рецензии для «Capital Times». Во время, свободное от ударов по клавишам компьютера, он ходит в походы, гребёт на каноэ, ловит рыбу, катается на лыжах, а то и пропускает пинту-другую пива с друзьями и с семьёй.

Странности появились у Дениса вскоре после того, как он откопал мёртвого индейца. Это случилось в Кристмас-вэлли, восточный Орегон, среди песчаных дюн, заросших полынью низменностей и скалистых каньонов, где Денис и его сын Элвуд нередко проводили выходные. Они называли себя ищейками скал, охотниками за окаменелостями, археологами и носили за плечами лопаты, кирки, мастерки, малярные кисти, которыми сметали пыль и известковый шпат. Шагая через пустыню, они обшаривали глазами землю — не блеснёт ли где кварцевая жила, не покажутся ли следы давно сгнившей деревни паютов [65] Паюты — индейцы Тихоокеанского побережья США. , не мелькнёт ли намёк на сокровища, какой-нибудь знак, на который можно указать пальцем и сказать: «Вот!»

Им не раз попадались громовые яйца [66] Громовое яйцо, или жеода, — замкнутая полость в осадочных и некоторых вулканических породах, целиком или частично заполненная минеральным веществом. ( Прим. пер. ) , опалы, окаменевшая древесина, агаты величиной с кулак, испускавшие, казалось, туманный свет, как солнце из-за туч. В каком-то гроте, из которого, журча, вытекал ручей, они обнаружили олений череп в корке розового кварца. А в пепле горы Мазама — твёрдом, как глина после обжига — они находили самые разные окаменелости, отпечатки листьев, раковин и папоротников. Нагрузив ими своего «Мустанга», они возвращались за сотню миль назад в Редмонд, где очищали свои сокровища, снабжали их ярлыками и расставляли по витринам, делавшими их дом похожим на музей.

Посреди стола в их столовой красовался покрытый кварцем олений череп, розовато светящийся, как замороженная ветчина. На книжных полках и тумбочках не хватало места для самоцветов, а стены скрывались за выложенными бархатом шкафами-витринами, наполненными кремнёвыми и обсидиановыми метательными снарядами. «А вовсе не наконечниками для стрел, — говорил обычно Денис. — Так непрофессионалы называют всё, что находят в земле, хотя к резательным инструментам, копьям и атлатлям [67] Атлатль, или копьеметалка, — древнейшее метательное холодное оружие, разновидность пращи. ( Прим. пер. ) это слово не относится». Он так и говорил, как по учебнику, — сыпал словами «призматический», «тетраэдр», «окципитальный» [68] Окципитальный — затылочный. ( Прим. пер. ) , «македонский» — а Элвуд смотрел на него так же внимательно, как на своих учителей в десятом классе, и так же пропускал его слова мимо ушей.

И не случайно. Его отец читал лекции по антропологии в Общественном колледже Центрального Орегона — хотя с первого взгляда его легче было принять за строительного рабочего или водителя грузовика, чем за учёного. Много лет назад он был кетчером в бейсбольной команде «Орегонские бобры», он и выглядел как кетчер, — приземистый и плотный, коротковатый и широковатый для любой одежды. Волнуясь, он начинал раз за разом лупить кулаком по ладони, как по бейсбольной перчатке.

Многое в своём отце Элвуд любил или почти любил, но чаще всего — испытывал к нему жалость. А как ещё относиться к человеку, который ударялся в слёзы где угодно — в магазине, в кино, в буфете «Золотого Корраля» [69] «Золотой Корраль» — американская сеть ресторанов семейного типа. — оплакивая покойную жену? И что Элвуд мог сделать, кроме как пойти за ним в пустыню — туда, где нет никаких заборов, где всё, кажется, дышит свободнее и где они оба прятались от настоящего, отправляясь на поиски прошлого?

Элвуд помнил Мисти, свою мать. Помнил её волосы, тёмно-русые, почти чёрные. Помнил кофточки на бретельках, косточки лопаток, выпиравшие, как ангельские крылья. Помнил, как отец постоянно твердил ему, что она больна, сильно больна. Помнил её лекарства — прозак, литий, зелёные с белым таблетки, укрощавшие её биполярное расстройство, — и то, что от них она время от времени становилась как пьяная, кружилась голова, заплетался язык. Бывало, она гладила его по щеке, глядя из-под полуопущенных век глазами, похожими на пару заходящих лун, и говорила: «Мой Элвуд. Слава Богу, что у меня есть Элвуд». Он помнил, как легко она переходила от веселья к плачу, — однажды она выползла из-за стола, обливаясь внезапно выступившими слезами, и смахнула с подноса на пол индейку, про которую отец сказал, что она «суховата, но ничего, вкусная».