Говард Лавкрафт - Некрономикон

В некоторых местах я зрел исполинские облые черные башни, уходящие много выше всех прочих сооружений. Являющие полную исключительность своей природы, они несли на себе знаки фантастического долгоденствия и упадка. Сложенные из небывалых квадратных базальтовых глыб, они сужались слегка к своим закругленным вершинам. Нигде ни в одной из них не было и следа оконных или иных — за изъятием гигантских дверей — отверстий. Заметил я и несколько зданий пониже — все источенные ненастьем целых эонов, — в основе своей архитектуры напоминающих эти черные облые башни. Надо всем этим противным естеству нагромождением прямоугольных глыб тяготело неизъяснимое присутствие угрозы и концентрированного страха, подобно тому, что порождали запечатанные железами люки.

Сады с их причудливыми и незнакомыми растениями, склоняющимися над просторными аллеями, вдоль которых тянулись удивительные резные истуканы, наводили едва ли не страх своей невиданностью. Преобладали уродливо пышные папоротникообразные — зеленого или иссера-зеленого, как плесень, блеклого цвета.

Среди них призраками вздымались растения, напоминающие тростник, чьи бамбуковидные стволы возносились неправдоподобно высоко. Там были древесные формы с султанами жестких листьев как баснословные пальмы, причудливые темно-зеленые кусты и хвойные, во всяком случае на вид, деревья.

Цветы мелкие, неузнаваемые и невзрачные, обильно росли среди зелени на геометрической формы клумбах.

На некоторых из террас и в садах на крышах цветы крупнее и ярче, почти отталкивающих очертаний, внушали мысль об искусственном выведении. Мхи немыслимых размеров, форм и красок испещряли ландшафт узорами, выдающими неведомую, но устойчивую традицию садоустройства. В наземных, более обширных садах покушались как будто на сохранение некоторой природной неупорядоченности, но на крышах было больше избирательности и признаков садового искусства.

В небесах почти всегда клубились дожденосные тучи, и по временам я как будто присутствовал при грандиозных ливнях. Иногда проглядывало и солнце, казавшееся непомерно огромным, или луна — пятна ее хранили налет отличия, которое я никак не мог уловить. Когда очень редко ночной небосклон сколько-нибудь разволакивало, я созерцал созвездия, почти не поддающиеся узнаванию. Порой очертания их напоминали что-то знакомое, но до полного сходства было далеко; из положения же некоторых групп, которые я смог распознать интуитивно, выходило, что я нахожусь в Южном полушарии, в районе тропика Козерога.

Дальний горизонт был неразличим во влажном мареве, но я видел, что гигантские заросли неведомых древовидных папоротников и тростников простирались за городом; фантастические их кроны порочно извивались в наползающем наволоке. Раз от разу в небесах возникал как бы намек на движение, который в моих ранних видениях так ничем и не разрешился.

К осени 1914 года меня начали посещать сны о странных полетах над городом и его окрестностями. Я видел дороги, ведущие через устрашающие дебри с их крапчатыми, складчатыми, полосчатыми стволами, минующие города, столь же диковинные, как и тот, что преследовал меня неотступно, и уходящие в бесконечность.

Я видел циклопические строения из черного или радужно переливчатого камня на прогалинах и просеках, где царили вечные сумерки; по длинным насыпям пересекал хляби столь темные, что могу сказать об их набухающей влагой, высокой растительности меньше чем ничего.

Однажды я видел место, на бессчетные мили усеянное сгубленными временем базальтовыми руинами той же архитектуры, что и кругловерхие безоконные башни из города, преследующего меня.

И однажды я видел море — бескрайняя ширь в клубах испарений за исполинскими каменными пирсами огромного города куполов и арок. Гигантские бесформенные тени теней колыхались над ним, и то там, то здесь поверхность его волновалась неестественными извержениями.

Я уже говорил, что фантастические эти видения стали меня пугать не сразу. Многих наверняка посещали сновидения, по сути своей более странные — смесь, составленная из бессвязных обрывков обыденной жизни, виденного и читанного, слагаемых в причудливые сюжеты необузданной прихотью сна.

Некоторое время я воспринимал эти видения как нечто естественное, хотя никогда чрезмерно не выделялся по части снов. Многие из неясных сдвигов, рассуждал я, могут восходить к самым заурядным причинам, слишком многочисленным, чтобы все их отслеживать; в других же снах отражались, казалось, общеизвестные сведения о флоре и прочих параметрах первобытного мира 150 миллионов лет назад — в пермский или триасовый период.

Однако в течение следующих месяцев компонент страха играл уже свою роль — и страха, все усиливавшегося. Началось это, когда сны стали с такой неуклонностью обретать вид воспоминаний и рассудок начал связывать их с расстройствами отвлеченного характера — ощущением заблокированности механизма памяти, удивительными представлениями о времени, отвратительным сознанием замещения моего «я» секундарной личностью в 1908–1913 годах и, значительно более поздно, необъяснимым отвращением к самому себе.

По мере того как в сны стали внедряться некоторые конкретные подробности, ужас возрастал тысячекратно, наконец, в октябре 1915 года, я почувствовал, что нужно что-то предпринимать. Тогда я и принялся за напряженное изучение других случаев амнезии и визионерства, полагая, что таким способом смогу придать объективный характер своему беспокойству и освободиться от его эмоциональной хватки.

Однако, как было говорено, результат оказался поначалу почти прямо противоположным. Сильнейшим образом встревожило меня то, что моим снам имелись столь близкие аналоги; особую тревогу внушало то, что некоторые из таких свидетельств относились к слишком раннему времени, чтобы допустить у их авторов какое бы то ни было познание в геологии — а стало быть, и представление о первобытном ландшафте.

Более того, многие записи восполняли ужасающими деталями и объяснениями визии циклопических зданий, тропических садов и иных вещей. Самый их вид и смутное впечатление были плохи и без того, но то, что недоговаривалось или подразумевалось у других сновидцев, отдавало безумием и кощунством. Хуже всего, что возбуждение моей собственной псевдопамяти претворялось в еще более фантастических снах и намеках на грядущее откровение истины. Впрочем, большинство врачей расценивало избранный мною путь как разумный.

Я систематически изучал психологию, во многом благодаря мне мой сын Уингейт тоже занялся ею — занятие, приведшее его под конец к профессорской кафедре. В 1917 и 1918 годах я прослушал специальные курсы в университете Мискатоника. Между тем я неустанно предавался изысканиям в медицинских, исторических и антропологических летописях, с неближними поездками в библиотеки и с привлечением, наконец, в круг своего чтения тех чудовищных книг прочного знания, которыми так возмутительно для рассудка интересовалась моя секундарная личность.