Эрик Хелм - Уцелевший

Раздалось болезненное, визгливое хрюканье. Лакей покатился по полу, но сумел подняться вновь и, шатаясь, точно пьяный, побежал к салону. Рекс и герцог уже мчались по темной аллее и несколько мгновений спустя распахнули дверцы испано-сюизы.

— Слава Тебе, Господи! — выдохнул де Ришло. — Еще минута, и дьявольское сборище разорвало бы нас в клочья. Живьем они Саймона забрать не позволят. Обойдемся без дозволения...

— Надеюсь, вы знаете, что делаете, — буркнул Рекс, вталкивая Аарона в автомобиль, укладывая на заднем сиденье. — Ибо так недолго и в каталажку загреметь. Побоище в чужом доме, а?

Шофер едва сдержал изумление, когда сдержанный, невозмутимый де Ришло, неизменно ждавший, пока его колени укутают меховой полстью, поднесут огня к зажатой в зубах гаване и хорошенько прогреют двигатель, рухнул рядом, захлопнул дверцу и рявкнул:

— Гони!

* * *

Старый Седрик угас первым. Комар — крохотное создание, докучное, но вполне безобидное, коль скоро ваши руки свободны, а летучих кровопийц немного. Только ежели человека раздели донага и намертво примотали к толстенному вязу, а летучая тварь садится на него десятками тысяч, то четыре с половиной литра крови оказываются высосаны дьявольски быстро.

Свен-Заячья Губа мычал и рвался прочь от шершавого ствола, но смоленое вервие оказалось преотменно крепким, а крохотные жальца язвили куда быстрее, нежели сокращались онемевшие, судорогами сведенные мышцы бедняги. Люди Бертрана де Монсеррата знали свое дело досконально, и никто, пойманный и связанный понаторевшими в душегубстве латниками, не мог надеяться на избавление собственным промыслом. Свен терял кровь, проклинал все на свете, ослабевал и понемногу утрачивал последний интерес к происходившему. Комары толклись в воздухе полупрозрачной тучей, уныло звенели, опускались на голое, обретавшее мраморный оттенок тело, досасывали красную жидкость, слабо ходившую по сжимавшимся жилам. Комарам хотелось есть, комары понятия не имели о страданиях сытного блюда, а угрызения совести комарам вовсе не свойственны...

Орвинд, на благо свое, потерял разумение сразу. Седоусому капитану чем-то не полюбилась физиономия молодого разбойника, он привычно и равнодушно шваркнул по ней здоровенной пястью и невольно избавил лесного бродягу от предсмертных мучений. Тяжелая была у капитана рука, многажды испытанная в схватках потешных и настоящих, великою кровью обагренная, и ни самомалейшего снисхождения не ведавшая.

Нудный комариный зуд стоял над прогалиной. Сумерки сгущались, вечерняя мгла вязла в сплетении ветвей, резко выделявшихся на фоне меркнущего неба. Изо всех, оставленных Бертраном де Монсерратом в живых, лишь Ульф-Громила продолжал дышать, ибо крепостью отличался почти бычьей, а нервная выносливость в подобных случаях служит отнюдь не к добру, продлевая муки, но вовсе не суля избавления от гибели.

Холодная ночь бесстрастно мигала над головой Ульфа голубоватым блеском предвечных звезд. Громилу сотрясало крупной, неудержимой дрожью, великан принимал неотвратимое с от рождения присущим безразличием, но выносить озноб, пронимавший до мозга костей, оказывалось не под силу даже ему. Окаянный, окаянный!.. Страшно гореть заживо, — но костер пожирает человека за считанные минуты, а смерть от холода и летучих кровососов дольше — и злее. Окаянный Монсеррат! Окаянная судьба! Окаянный король, предавший целую страну огню и мечу, обрекший простого, неповинного парня лютому придорожному душегубству, сделавший прирожденного пахаря, земледельца, прилежного труженика безжалостным бандитом, стяжавшим всеобщую ненависть и накликавшему на себя проклятия несчетных жертв!.. Вот она, расплата. Вот он, конец богомерзкого пути. Вот они, изощренные наставления Торбьерна — славного бойца и гнуснейшего злодея; вот тебе вдовьи слезы, вот тебе сиротские стенания, вот они, разъятые на части пленники, вот зарытые по лесным трущобам плоды грабительских подвигов, вот тебе...

Утробный, протяжный вой зачался где-то в глубине болот, взлетел, разнесся, отразился от древесных крон, пополз по скрытой сумраком земле — протяжный, нестихающий, близящийся. Тупым и спокойным человеком был Громила Ульф, ни Бога, ни черта не боявшимся, ни от меча, ни от копья не шарахавшимся, в глаза супостатам глядевшим бестрепетно, — и ныне трясшимся, что твой осиновый лист, на вечернем холоде сырого, безмолвного леса, — а все ж таки вздрогнул и распахнул тяжелеющие веки.

Ибо волков на пространствах юго-западной марки и впрямь не водилось искони.

* * *

— Несите в библиотеку! — распорядился герцог, бросив привратнику несколько быстрых, мало вразумительных слов насчет внезапного недомогания, приключившегося с другом. — А я кой-чего принесу из ванной, и попытаемся привести господина Аарона в чувство.

Рекс послушно кивнул и оттащил Саймона в комнату, памятную всякому, кто удостаивался чести хоть раз попасть сюда. Не размеры библиотеки, не роскошь убранства привлекали внимание посетителя в первую очередь, но уникальная коллекция редкостных предметов, любовно собранная де Ришло на протяжении долгих лет. Тибетский будда восседал в бронзовом цветке лотоса; древнегреческие статуэтки, тронутые патиной, теснились на кедровых полках; чеканные рапиры из толедской стали соседствовали с мавританскими кремневыми пистолетами, чьи полированные рукояти были инкрустированы бирюзой и золотом; иконы древнерусского письма, в окладах, выложенных драгоценными камнями, резные слоновые бивни, вывезенные из поглощенных джунглями индийских городов, африканские маски, ассегаи, луки...

Уложив товарища на широкой тахте, Рекс огляделся с интересом, ничуть не притупившимся после сотни посещений.

Высокие стеллажи, сотни книг в добротных кожаных переплетах, старинные раскрашенные гравюры вперемежку с бесценными средневековыми картами, укрепленными на стенах...

Де Ришло возвратился, неся маленький хрустальный флакон, который сейчас же оказался у крючковатого Саймоновского носа.

— Говорить с ним сегодня ночью бессмысленно, — заметил герцог. — Нужно привести парня в чувство и глубоко усыпить вновь.

— Чушь какая-то, — буркнул Рекс.

— Нет! — резко ответил де Ришло. — Я намерен бить этих дьяволов их же собственным оружием. Посмотришь — убедишься.

Саймон тихо застонал, веки его дрогнули, глаза бессмысленно уставились в потолок.

Де Ришло извлек из кармана крохотное круглое зеркальце.

— Саймон, — сказал он негромко, придвигая настольную лампу ближе к тахте, — гляди на мою руку. Гляди не отрываясь.

Зеркальце находилось примерно в восемнадцати дюймах над лицом лежавшего, в стороне от уровня зрачков. Электрические лучи отражались и падали прямо на вновь сомкнувшиеся веки.