Карл Вагнер - Палочки

По отзывам всех друзей, Колин Леверетт вернулся с войны другим человеком. Он заметно постарел. В волосах проглянула седина, пружинистая походка замедлилась. Атлетическая поджарость сменилась нездоровой худобой. Лицо избороздили неизгладимые морщины, в глазах появилось затравленное выражение.

Но еще более пугающие изменения произошли в его характере. Едкий цинизм отравил его былую аскетичную эксцентричность. Его интерес ко всему макабрическому приобрел оттенок более мрачный, превратился в болезненную одержимость, что немало тревожило его приятелей. Но война — штука жестокая, особенно для тех, кто прорывался через Апеннины.

Леверетт объяснил бы, как они не правы, — если бы у него душа лежала делиться пережитым на ручье Манн кошмаром. Но Леверетт держал язык за зубами и, мрачно вспоминая, как боролся в заброшенном подвале с жуткой тварью, обычно убеждал себя, что на самом деле это был всего-навсего какой-то бедолага, безумный отшельник — в темноте он показался сущим монстром, а тут еще и воображение не на шутку разыгралось. Да и удар сковородкой пришелся не по голове, а вскользь, рассуждал Леверетт, раз уж противник пришел в себя так быстро, чтобы кинуться в погоню. И вообще о таких вещах лучше не задумываться. Рациональное объяснение помогало восстановить душевное равновесие всякий раз, когда Леверетт просыпался от ночного кошмара про оживший труп.

Так Колин Леверетт вернулся к себе в мастерскую и вновь взялся за перья, и кисти, и резцы. Популярные журналы, любители которых восхищались его иллюстрациями до войны, радостно забросали его бессчетными предложениями. Заказы поступали от картинных галерей и коллекционеров, а тут еще и незавершенные скульптуры, и деревянные макеты. Леверетт с головой ушел в работу.

Но нежданно-негаданно начались проблемы. Журнал «Истории и рассказы» забраковал очередную обложку как «чересчур гротескную». Издатели новой антологии хоррора отослали назад пару полосных иллюстраций: «Слишком неаппетитно — особенно гниющие, вздутые лица повешенных». Один из частных заказчиков вернул серебряную статуэтку, жалуясь, что святой мученик мучается как-то слишком наглядно. Даже «Жуткие истории», торжественно возвестившие о возвращении Леверетта на свои кишмя кишащие упырями страницы, теперь отказывались от его рисунков: дескать, «даже для наших читателей это как-то слишком».

Леверетт вынужденно попробовал смягчить тона — получилось пресно и плоско. Поток предложений постепенно иссяк. Леверетт, с годами ставший убежденным затворником, окончательно поставил на журналах крест. Он тихо-мирно трудился в уединении своей мастерской, зарабатывая тем, что время от времени рисовал на заказ или выполнял какую-нибудь работу для картинных галерей, а порою продавал картину-другую, а то и скульптуру крупным музеям. У критиков его причудливые абстрактные скульптуры пользовались неизменным успехом.

Война вот уж двадцать пять лет как миновала, когда Колин Леверетт получил письмо от Прескотта Брэндона, своего хорошего друга еще с журнальных времен, — ныне он занимал пост редактора-издателя в «Готик-пресс», небольшом издательстве, что специализировалось на книгах в жанре мистики и фэнтези. Несмотря на то что вот уже много лет как переписка между ними заглохла, Брэндон с типичной для него прямотой сразу, без околичностей, переходил к делу.

Колин, я составляю подарочное трехтомное издание Г. Кеннета Алларда. Помнится, его рассказы ужасов ты просто обожал. Как насчет выволочь свои старые кости из отшельнической хижины и их для меня проиллюстрировать? Мне понадобятся обложки в две краски и с дюжину штриховых иллюстраций на каждый том. Надеюсь, ты сумеешь измыслить для фэндома что-нибудь этакое — пострашнее, позабористее, лишь бы не эти вечные черепа, летучие мыши да вервольфы с полуодетыми дамочками в зубах.

Заинтересовался? Я вышлю тебе все материалы вместе с подробностями — и дам полную свободу действий. Жду ответа.

Леверетт пришел в восторг. Он испытывал некоторую ностальгию по минувшим временам «макулатурных» журналов, и он всегда восхищался талантом Алларда преобразовывать видения вселенского ужаса в убедительную прозу. Художник тут же написал Брэндону полный энтузиазма ответ.

Над рассказами, отобранными в антологию, Леверетт просидел не один час, перечитывая тексты, делая заметки и набрасывая предварительные эскизы. Уж здесь-то нет нужды щадить чувства слабонервных редакторов; Скотти — человек слова. И Леверетт с маниакальным наслаждением приступил к работе.

Скотти заказал «что-нибудь этакое». И — полная свобода действий. Леверетт критически изучил свои карандашные наброски. Что до фигур, настроение вроде бы поймано правильно, но рисункам чего-то не хватает — как бы привнести туда то ощущение неотвратимости зла, что пронизывает произведения Алларда? Ухмыляющиеся черепа и кожистые крылья летучих мышей? Банально. Аллард заслуживает большего.

И тут Леверетта осенило. Может быть, потому, что рассказы Алларда пробуждали то же самое чувство ужаса, а может быть, потому, что Аллардовы картины полуразрушенных сельских домов с их порочными тайнами властно напомнили Леверетту тот весенний день на ручье Манн…

Леверетт отлично помнил, куда зашвырнул свой блокнот — хотя так ни разу и не заглянул в него с того самого дня, как ввалился в мастерскую, полумертвый от ужаса и усталости. Художник извлек его из самых недр старой папки и задумчиво пролистал измятые страницы. Эти небрежные наброски воскрешали ощущение неотвратимого зла, кладбищенский ужас того дня. Вглядываясь в причудливые решетчатые узоры, Леверетт не сомневался: читателям неизбежно передастся тот леденящий страх, что конструкции из палочек будили в нем самом.

Художник принялся встраивать фрагменты решеток в свои карандашные наброски. Ухмыляющиеся физиономии Аллардовых злобных выродков теперь смотрелись еще более угрожающе. Леверетт довольно покивал: именно такого эффекта он и добивался.

Несколько месяцев спустя пришло письмо от Брэндона с известием, что он получил последние недостающие иллюстрации к Алларду и чрезвычайно доволен результатами. В постскриптуме Брэндон писал:

«Ради всего святого, Колин, — что это еще за безумные палочки, которые у тебя отовсюду торчат? На них подольше посмотришь — так прямо мороз по коже. Где ты эти решетки откопал?»

Леверетт решил, что должен Брэндону какое-никакое объяснение. И послушно написал длинное письмо, подробно пересказав свое приключение на ручье Манн — умолчал он лишь про ужас, что схватил его за запястье в подвале. Пусть Брэндон считает его эксцентриком — лишь бы не сумасшедшим убийцей.