Иван Андрощук - Человек помер

О своей смерти я узнал из новостей, проснувшись (как оказалось – уже не проснувшись) после жуткого запоя, при работающем телевизоре.

– Наконец и к нам на Южный Урал пришли настоящие морозы, и уже есть первые жертвы, – жизнерадостно тараторила дикторша, между тем как на экране появилась та часть городского центра, которую можно было увидеть и из нашего окна. – На пересечении проспекта Ленина и улицы Цвиллинга обнаружен труп неизвестного мужчины, умершего от переохлаждения…

– Оп – поймать! – вырвалось у меня – мысленно, ибо не прозвучало ни звука. Я узнал первую жертву морозов. Лицо мужчины, прикорнувшего, прислонившись к стене подземного перехода, да так и не проснувшегося, сейчас занимало весь экран. Если он и был кому-то неизвестен, то только не мне. Ибо вряд ли кто из живущих на земле лучше меня знал эту небритую морду, которая сейчас заражала своим загробным спокойствием случайного телезрителя. Да, это был я.

Машинально схватился рукой за лицо, чтобы убедиться в обратном – тщетно. Ни руки, ни лица у меня уже не было.

Господи, только бы кто-нибудь из знакомых смотрел этот чертов телевизор. А то ведь так и останусь неизвестным, зароют как собаку. И никто ведь искать не станет – знают, что в запое, а раз так – ищи ветра в поле…

…Я выпрыгнул из окна – как это обычно делал во сне, – спланировал на проезжую часть и пошел прямо сквозь скопище движущихся машин в направлении гастронома. Скорее по привычке, чем осознанно. Зашел в крайнюю дальнюю дверь, и только здесь до меня дошло, что выпить не получится. Не больно и надо было, подумал раздосадовано, по привычке встав за столик в углу, где обычно останавливался при жизни. Вскоре к моему столику подошли два мужика с полными стаканами и какой-то рыбой. Оба были невеселыми, хотя и навеселе.

– Ну что, помянем Клима, – сказал один и поднял стакан.

– Говорят, он любил постоять за этим столиком.

– Быть может, он и сейчас здесь. Говорят, душа покойника возвращается в те места, где ей было уютно.

Выходит, они поминают… меня?! Но как можно! Я ведь видел этих, пусть пьющих спозаранку, но с виду вполне порядочных мужчин, впервые в жизни! То есть, уже не в жизни…

Во всяком случае, меня уже не потеряют, думал, двигаясь с толпой по главной площади города. Если какие-то совершенно незнакомые люди узнали обо мне, то наверняка знают и другие. Зачем-то нырнул со всеми в подземный переход, вышел напротив «Ритма», сел в трамвай и куда-то поехал, даже не посмотрев на номер. Оказалось, что еду одновременно в четырех направлениях. Затем, почти без всякого перехода, обнаружил себя – и опять-таки в толпе, что было довольно странно для улицы Пушкина – движущимся в направлении редакции газеты «Фронт Культуры».

Уже издали увидел у входа в редакцию собравшихся людей – как будто там что-то происходило и люди вышли покурить. Так бывало обыкновенно во время каких-либо корпоративов или творческих мероприятий. Но сегодня вроде бы здесь ничего не намечалось. О такой мелочи, как собственная кончина, я как-то позабыл.

«Фронт Культуры» был забит людьми. То, что я потерял в подземном переходе, лежало теперь на столе, утопая в еловых ветвях и живых цветах. Люди двигались бесконечной чередой – входили в парадный, проходя по коридору, поворачивали головы, чтобы взглянуть на лежащего в глубине кабинета, и выходили через черный ход.

Этого не может быть, внутренне сопротивлялся я очевидному. Прощаются, как с вождем, или космонавтом каким-то. Но кто я для них был, и кто – теперь? Недоумевая, всматривался в трагические лица тех, кто провожал меня в последний путь – почти никого из них я не знал при жизни. Те, кого знал, с порядком уже заплаканными лицами оставались прилепленными у стен, в приемной, вокруг тела. Или выходили перекурить, негромко переговариваясь. Секретарь «Фронта» Леокадия вышла на крылечко и вынула зеркальце, чтобы подправить зареванное лицо. Подправила. Черт меня дернул заглянуть через ее плечо в это самое зеркальце. Никогда еще не слышал, чтобы женщина так визжала…

Толпа, собравшаяся на кладбище, поражала своими размерами. Ни разу в жизни я не видел столько людей в одном месте – даже в Киеве на футболе. В центре, у вырытой могилы, лежал в гробу мой труп, с импровизированной трибуны выступали безутешные ораторы, и каждое новое выступление нагнетало на людей волну неподдельной скорби. Многие уже плакали, иные навзрыд. Голые ветви кладбищенских дерев чернели от жалобно каркающих ворон, где то на периферии точно в той же тональности выли собаки. Почудилось даже мычанье коров, хотя это город и какие здесь коровы…

На трибуну взобрался Каштанский: он держал в руке какие-то листки.

И только теперь в моем все еще заторможенном сознании начали проступать фрагменты последних суток. Каштанского я вызвал сам, с большого бодуна отправив ему письмо:

Перечитав письмо, и крякнув еще полтораста, я расчувствовался, как-то позабыл, что еще жив, и по всем мыслимым и немыслимым адресам, которые только выкопал в интернете, отослал следующее сообщение, попросив адресатов, в свою очередь, разослать его по всем мыслимым и немыслимым адресам:

Так вот в чем причина столпотворения в редакции и на кладбище! Оказывается, я же сам их всех и пригласил. На собственные похороны.

Каштанский вздохнул и начал:

– Друзья! Сегодня мы пришли проводить в последний путь замечательного человека. Много теплых волнующих слов было сказано в его адрес. Но мы с Климом Эдуардовичем, еще когда он был жив, рассудили, что нехорошо получается: когда человек умрет, все к нему обращаются со словами прощания, а он в ответ не может ни слова сказать. И вот Клим Эдуардович составил ответную речь и попросил меня огласить ее, еще не зная, как близок час. Так что позвольте мне несколько разнообразить устоявшуюся процедуру и зачитать ответ.