Иван Андрощук - Он все время уходит

Убийца всаживает в него пулю за пулей, фонтанами брызжет кровь, и каждый выстрел приносит убиваемому огромное облегчение. “Свободен… – говорит он убийце, умирая. – Но теперь это будешь делать ты… Ты обречён написать то, что я не успел…”

Я уже не сомневался, что Эзра Пукас тоже начинал охотником, и оказался прав. У Эзры был только один соавтор – Иегуда Блуменберг. Имя Иегуды Блуменберга гремело в литературном мире чуть ли не четверть века. Начинал он при Товии Бруне. Каким образом Иегуде удавалось не только печататься, но выйти в звёзды первой величины в те годы, когда издавали только мёртвых? Вывод один: он был знаком с предприятием Товии настолько, что мог избегать охотников. Более того: Брун, не имея возможности расправиться с ним физически и боясь разглашения, вынужден был печатать Иегуду. А это значит – Иегуда Блуменберг был одним из первых охотников Товии Бруна. Я просмотрел первую книгу Блуменберга – но только при повторном чтении нашёл место, которое искал. Небольшой авторский пассаж, полфразы: «…для меня сочинительство – проклятие, от которого нет избавления, от которого может освободить только смерть.» Для стороннего глаза – витиеватая патетика, но знающему достаточно.

Выход этой книги по времени совпадал с посмертным взлётом уже знакомого нам Аарона Лебенгартена. Остаётся предположить, что тем – или одним из тех, – кто помог Аарону отрешиться от земных забот, был Иегуда Блуменберг.

Я ещё раз перечитал «Звёздные острова» Лебенгартена. Упоминания о феномене встречалось только в одном месте. Вот оно (1-е издание, стр. 127, третья строка сверху): «Стрэнг – нематериальное существо, которое захватывает подсознание человека. Одержимый этим чудовищем постепенно теряет своё человеческое «я» и превращается в машину – в живую мыслящую машину, которой управляет стрэнг.

Стрэнг устремлён к единой, иногда бессмысленной цели – и нет ничего, что могло бы остановить его на пути достижения этой цели. Меньше всего он заботится о собственной жизни – то есть о жизни человека, в котором живёт. Другие люди для него – не более чем возможные средства достижения цели.

Возможно, он смертен, но до сих пор никому не удавалось его убить: весь ужас положения в том, что убивший стрэнга сам становится стрэнгом».

Далее нить теряется: проследить за судьбой Лебенгартена у меня нет возможности. Но в этом нет нужды: без сомнения, Аароном владел стрэнг. Вот почему Аарон улыбался, принимая мученическую смерть: освобождение от стрэнга значило для него так много, что физических мучений он просто не ощущал. Вот что значили слова Блуменберга о нависшем над ним проклятии писать: убивший стрэнга сам становится стрэнгом, и это чудовище перешло в Иегуду от Аарона. Этот стрэнг одержим сочинительством – и нет ничего, что могло бы остановить стрэнга в его одержимости. От Блуменберга проклятие перешло к Пукасу, от Пукаса – к Поплавскому, от Поплавского – ко мне. От меня перейдет к другому – ведь уже сейчас по всей стране меня ищут тысячи охотников. Потому что Менахем Кривой, как раньше Нахум Архибластер, как до него Товия Брун, как раньше тысячи других, охотятся не на писателей, а на стрэнга, одержимого сочинительством. И вся эта затея с ордами охотников, пистолетной пальбой и неоконченными книгами ни к чему не приведёт – как раньше ни к чему не привели отлучения от литературы, цензурные режимы и легенды о злом роке, нависшем над талантами. Потому что история земной цивилизации – я это знаю уже как стрэнг – это не путь человеческих обществ из прошлого в будущее, не путь развития человека из обезьяны в сверхсущество – это всего лишь история охоты на нескольких стрэнгов. И моя смерть ничего не изменит – просто он станет тем, кто убьет меня. Потому что убивший стрэнга сам становится стрэнгом.

Лейви Буцман ударом ноги вышиб дверь, влетел в кабинет и замер, обезоруженный и раздавленный чудовищной силой, которая исходила от сидевшего за письменным столом Зунделя Барвинка. Лейви словно окаменел – не мог ни выдохнуть, ни пошевельнуться, ни закончить движение пальца, уже полунажавшего спусковой крючок.

Зундель закончил фразу и поднял взгляд на охотника: по лицу его скользнула слабая сочувственная улыбка. Затем выдвинул ящик письменного стола, вынул из него пистолет чудовищных размеров и выстрелил себе в голову. Голова разлетелась на куски, во все стороны хлынула кровь. Кровь залила стену, пол, стол и разбросанные на нём бумаги.

Лейви Буцман почувствовал, как чудовищная сила отпускает его, но всё ещё не мог отвести глаз от кровавого месива, которое несколько минут назад было человеческим лицом: к горлу подступила тошнота. Самоубийца несколько раз дёрнулся и затих. И вдруг совершенно спокойно встал с кресла, вышел из-за стола и пошел навстречу Лейви. Лейви завопил – пронзительно, по-бабьи – и начал лихорадочно палить.

Идущий остановился: в какой-то миг показалось, что отвисшая нижняя челюсть пытается встать на место, чтобы, соединившись с ошметками лица, изобразить подобие страшной улыбки, – и то, что недавно было телом Зунделя Барвинка, рухнуло на пол. Лейви в ужасе отшвырнул пистолет с опустевшей обоймой и выскочил в дверь. Зундель снимал жилье на девяносто девятом этаже, но Буцман, гонимый страшным видением, побежал вниз пешком. Где-то к шестидесятому этаже он начал успокаиваться, на сорок третьем почувствовал, что устал, на тридцать восьмом вызвал лифт. «Господи, какой ужас, – думал он, прислонившись виском к стене стремительно опускавшейся вниз кабины. – Об этом надо написать. Об этом просто необходимо написать».