Скотт Томас - Кораблекрушение в Викхэмптоне

Мне часто снится холодное, изрытое штормом море и судно, мелькающее среди волн — мелькающее и сверкающее разорванными парусами — мелькающее, прежде чем гигантская глотка океана проглотит его. Мне снится бешеный топот овечьей отары, снится мягкий и леденящий поцелуй, снятся скалы, глядящие на серо-свинцовую Атлантику. Как часто мне все это снится…

Я человек медицины, ни очарован, ни устрашен сказками рыбаков, рассказывающих о море и его тайнах. Конечно, я признаю, что Атлантика может обладать предательской мощью, но вплоть до той ночи несколько лет назад я считал себя невосприимчивый к забавным предрассудкам. Поначалу я развлекался, когда рыбаки шептали о странных и удивительных созданиях, о гигантском демоне-кальмаре, о мелькнувших темным блеском русалках. Можно думать, это остатки варварского 15-го века. Что ж, когда собираются вокруг костра и говорят о странных морских огнях и о призрачных голосах утопших, я тоже признаю, что существует нечто причудливое в архаическом смысле этого слова.

Учившийся в Лондоне, я находил городок Викхэмптон тихим, если даже не сказать скучным, уголком земли. Местные жители обрабатывали как землю, так и море, и выглядели настолько довольными, насколько резонно было этого от них ожидать. Однако, временами нелегко было — то есть, без довольно многих миль путешествия — избежать ощущения изоляции. Действительно, раздумывал я, если Викхэмптон соскользнет в море, заметит ли это хоть кто-нибудь?

Местные в своем большинстве были добрым народом, хотя я и виделся им неким курьезом. Некоторые относились ко мне подозрительно и немного приняли лишь тогда, когда я научился не пробовать заменить знакомые, долгодавние народные лечебные средства своими «городскими новинками», а работать вместе с ними. Компромисс — не потеря мудрости, скажу я вам.

Что ж, стояла унылая пора зимы, когда произошло то странное событие, о котором я хочу сообщить. Дни были короткими и серыми, дождь без передышки обрушивался на нас целую неделю. Ни храбрейший, ни самый упертый в глупости не отваживались выйти в бурное море. Я уютно укрылся в своем скромном жилище, лениво заняв себя хорошими книгами и плохим бренди, когда между десятью часами и полуночью — я не могу достаточно отчетливо вспомнить время — нетерпеливый стук раздался в мои двери.

Это бы Харри Уоткинс, грубоватый и взъерошенный человек лет за пятьдесят, пастух-овцевод. Бедняга почти захлебывался от шторма, стоя у дверей и дрожа самым неистовым образом.

— Доктор Майлс, — задыхаясь, выговорил он, — ужасное случилось на берегу возле скал…

— В чем дело? — спросил я.

— Крушение… о, жуткое… трупы…

Я живо схватил фонарь, дождевик и аптечку, что-то бормоча об идиотах, выходящих в море в такую погоду. На пути к берегу, пока ревущий влажный ветер сотрясал экипаж, Уоткинс описывал страшную сцену.

— Я был в своем домике, когда услышал, как овцы в сарае пришли в ужасное смятение. Я поспешил, чтобы успокоить их, думая, что их напугала буря, — объяснял Уоткинс. — Вдруг я услышал какой-то подозрительный свист, не похожий ни на какой ветер — он был почти как голос. Не стыжусь признаться — у меня мороз прошел по хребту.

Уоткинс продолжал описывать, как затем он выбрался наружу и побежал к скалам, что прямо к западу от его жилища, следуя на звук. С этой продуваемой ветром высоты он увидел бушующее море. Продолжая, он понизил голос:

— И там я увидел судно, небольшую шхуну с разорванными в клочья парусами. Всего лишь на несколько секунд. Скажу вам, доктор, я чувствовал себя беспомощным человеком, глядя, как шхуна мелькает на волнах, что вдвое выше ее. Потом она исчезла, а этот странный свист раздался еще раз — потом он тоже пропал. И тогда я направился вниз на берег.

Мой сон прерывается кошмаром — звуком ломающихся костей и хрустом дерева, глазами столь темными, как холодное дно моря. Я съеживаюсь в постели и потею от страха. Я вижу шхуну, почти целиком сожранную морем, и берег, похожий на поле битвы. Долгие часы одиночества обнимают меня, пока в тишине я проливаю глупые слезы. Я съеживаюсь в постели и дрожу.

Низкий плоский берег захлестывали гневные волны. Уоткинс вел меня, щурившегося от порывов бури, указывая на мокрые, бледные фигуры, распростертые на песке там, куда их выплюнула Атлантика. Я опустился на колени перед первой, это была женщина, лежащая в грязи лицом вниз. Ее длинное белое платье казалось пленкой, наброшенной на нее, изорванная шаль напоминала водоросли. Я перевернул ее. До сих пор мороз проходит у меня по коже, когда я вспоминаю, что увидел. Знаете, я видел мертвых и прежде, но лицезреть молодость и красоту, столь безжалостно умерщвленную зловредной судьбой, было какой-то непристойностью. Ах, каким нежным созданием была она. Красивая. А теперь она лежала с застывшим взглядом, характерным для только что скончавшихся, еще не закоченевшая, и соленая вода вытекала из ее ноздрей и рта.

— Там еще! — раздался пронзительный вопль сквозь завывающий шторм. Я не заметил, что местный священник и фермер по имени Олдрич тоже достигли трагической сцены.

Мы прошли по берегу. Расщепленная древесина омывалась волнами рядом с телами, которых мы вначале насчитали четыре. Все были молодыми женщинами, одетыми в мокрые белые одежды, все с прилипшими к лицам темными волосами, с членами, разбросанными, как у сломанных кукол. Одна была в болезненно выглядевшей паутине морщин.

— А это, похоже, штурман, — заметил Уоткинс, тыкая в следующий труп концом сапога. Единственный среди них мужчина, он был лысый, но не слишком старше остальных, я должен заметить. В верхней левой части его груди была пробита сочащаяся кровью дыра размером, наверное, с два дюйма, несомненно последствие крушения. Он лежал, раскинувшись, одежда отяжелела от ила, в одной руке все еще был зажат деревянный молоток — я предположил, что он предпринимал отчаянные попытки что-то починить.

— Это пятый, — сказал я.

— Великие небеса! — воскликнул священник, когда мы встали над номером шестым. Он прижал руки ко рту и отступил в сторону, холодный брызги барабанили по его сгорбленным плечам.

Она лежала лицом вверх, одетая в черное, красивая голова покоилась на чернильно- черной подушке ее собственных мокрых волос. Никогда до этого я не видел, никогда не видел и после, таких темных глаз. Сколько раз я думал, как это было — глядеть в них, когда они были наполнены жизнью… если они были ею когда-то наполнены…

— А это как понимать? — спросил Уоткинс, показывая на три медноцветных металлических шипа, торчащих из ее головы.

Я мог только пожать плечами. Мне также не хватило слов, когда спросили мое мнение по поводу кандалов на ее запястьях. Цепь, которая, очевидно, связывала кольца, была разорвана.