Анатолий Кудрявицкий - Летучий голландец

Н. отворил дверь. На пороге стоял мужчина лет пятидесяти, с седоватым ежиком, хорошо выбритый, уверенный в себе, улыбчивый, в английском спортивном пиджаке и с рыжим кожаным портфелем в руках.

– Не мог не зайти в гости к соседу, – заговорил посетитель. Выговор у него был очень правильный, интеллигентский. – Позвольте представиться – Порождественский. Да-да, такая вот у меня странная фамилия. Но друзья зовут меня Кешей.

Н. даже рассмеялся – настолько не вязалось это детское имя со столь взрослым джентльменом. Впрочем, присмотревшись, Н. понял: в госте есть что-то детское – обезоруживающая наивность, что ли?

– Нет, Кеша – не от английского «кэш», если вы поэтому смеетесь, – пояснил посетитель.

Н. извинился и назвался:

– Откин.

– А-а, так вы из дворян, – протянул Порождественский. – Мне до вас далеко: я-то – явный поповский отпрыск.

– Я не из дворян, – удивился Н. и чуть было не добавил: «Я – Никто».

– Ну как же, Откин – это от фамилии Боткин, а Боткины были дворяне. Просто у вас в роду кто-то – незаконный сын, когда-то таким детям давали усеченные фамилии. Да-да, не удивляйтесь. Кстати, у вас в роду знаменитый доктор Боткин. Слышали, конечно, про такого? Я сам по медицинской части…

– Вы проходите в дом, – сказал Н. – Извините, что мне почти нечем вас угостить, – я не думал, что кто-то придет.

– Что вы, что вы, это я должен просить прощения.

И на столе башней воздвигся коньяк «Наполеон», а из рыжего портфеля свиной кожи появился большой плоский вафельный торт.

– Я к вам по-соседски, – еще раз сказал гость. – Я здесь поблизости на даче живу, у моего дяди. Дядя старенький, не мешает. Заходите как-нибудь – у меня много книг, пластинок.

Выпили за книги и за музыку.

– Вам здесь не скучно? – спросил Порождественский.

– А мне никогда не скучно, – ответил Н. – Я умею себя занять.

– И что же вы делаете?

– Думаю, – ответил Н. и тут же вспомнил, что говорит это уже во второй раз за последние два дня.

– А вы записываете свои мысли? – последовал вопрос.

«А вот и не скажу», – подумал Н. и отшутился:

– Разве я похож на человека, который что-то записывает?

– Похожи, похожи, – заверил его гость. – Хотя вы ведь аскет, у вас морщины на лбу. Интеллектуалы так не живут, ни у нас, ни там.

«Ага, значит, он бывал «там», – моментально мелькнула мысль у Н. – Значит, его пускают. Хорошо, что я не сказал ему о моих записях!»

– У вас здесь совсем нет книг. Как вы обходитесь? – спросил Порождественский, наконец встав из-за стола.

– Обхожусь как-то.

– Нет, это нехорошо. Но мы что-нибудь придумаем, – сказал гость на прощание.

Ночью Н. ворочался и не мог уснуть – он пытался вспомнить, где мог слышать эту странную фамилию – Порождественский.

И все-таки он вспомнил, правда, не в эту ночь, а на следующую. Когда-то, в те времена, когда он еще читал газеты, в «Правде» писали о молодом враче-геронтологе, кандидате наук Порождественском, который поехал выступать на конференцию в Англию – и его там якобы похитила английская разведка, чтобы заставить его остаться на Западе. Писали об уколах, которые ему насильно делали, о героизме советского человека, выдержавшего все испытания и вернувшегося на родину несломленным.

«Он действительно такой крупный ученый?» – спросил тогда H. y знакомого врача.

«Да нет, типичный папенькин сынок, бездельник и плейбой. Вот отец у него – по-настоящему хороший хирург, академик. Сыну до него далеко».

«Так вот что за человек ко мне пожаловал», – сказал себе, засыпая, Н.

Рано или поздно, поздно или рано наступает день дерьма. Сразу повсюду. И тогда человеческое и собачье дерьмо, коим обильно уснащены поляны, садовые дорожки и тротуары, начинает вонять особо художественно. И запах этот пьянит дерьмовых людей, они всплывают в проруби, и тогда принимаются дерьмовые законы, насаждается дерьмовая идеология, да и в порядочных людях нет-нет да и прошлепнется что-то дерьмовое. И страну тогда зовут Авгиевыми Конюшнями, и все в ней ждут Геркулеса как большого иноземного спасителя. Геркулес приходит и устраивает на определенной части земного шара полувселенский потоп. Но и потом, после потопа, когда все смыто, сломано, унесено водой, люди с глубоко засевшей в глазах дерьмовинкой светло переглядываются: дескать, как мы порезвились!

От дерьмового запаха бежали из Фландрии и из Голландии будущие капские колонисты. Запах исходил не только от испанцев, но и от своих не в меру истовых в вере и ретивых в доносительстве сограждан.

В Африке дерьмо естественное и не столь вселенски воняет. Даже если нагадил носорог, запах не сравнится с тем, что исходит от деяний некоторых европейских людей. Вернее, дерьмовых людей. Не будем употреблять всуе это красивое слово – Европа. Дерьмовые люди – не европейцы, не американцы, не испанцы и не голландцы. Они просто дерьмовые люди.

Бухта раскрывает рот и проглатывает корабль. Очертания ее лица меняются в жевательном экстазе, она хмурится, улыбается, затем снова хмурится, а потом оказывается, что она просто пережевывала корабль, а когда с этим закончила, застыла снова, с невинным выражением лица, в ожидании новой добычи.

Там, где великая Оранжевая река, пересекающая почти весь африканский юг, впадает в Атлантику, есть небольшой залив; в нем и бросил якорь «Хрустальный ключ».

Проглоченное судно, в свою очередь, тоже предается пищеварительной активности. Подобно проглоченной рыбе, что продолжает заталкивать в свою утробу заплывшую туда мелкую рыбешку, стоящее в бухте судно ест и пьет. Весь вечер и все утро маленькие шлюпки закладывали в левиафаново нутро корабля провиант и бочки с водой. Погрузкой руководил ван дер Вейде. Даже со стороны было видно: предстоит длительное плавание.

Экипаж тоже загружал свои утробы пищей и залечивал незалеченное. Из всей команды испытания с виду никак не повлияли на троих: на капитана, горбоносого лекаря и кока-малайца. Двух последних матросы боялись и потому обходили стороной.

Горбоносый лекарь… какое знакомое лицо, кого же он напоминал? Боцман долго, но безуспешно пытался понять кого. И вот вечером, выходя из хибары одного колониста, оказавшегося давним знакомым его отца, Дирк заметил в пыли монету и поднял ее. При свете факела на ладони мелькнул горбоносый профиль… кого бы вы думали? Покойного короля Испании Филиппа Второго.

«Я придумаю, я придумаю…»

И придумал, да, и позвал, и заставил Н. идти с ним. Вернее, ехать – сначала на электричке, потом на трамвае.

«На третьей от станции остановке трамвая собираются книжные люди. Вы купите книгу…»

Так и сказал, книгу. Интересно, имел ли он в виду какую-нибудь определенную.