Татьяна Корсакова - Музы дождливого парка

— Ну, скажем, не в голом, а в полуобнаженном. — Ната стряхнула с сигареты пепел, бросила быстрый взгляд на часы. Время у нее есть, до назначенной встречи еще целый час. Можно собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове то, что она собирается сказать Крысолову, но и Зинаиду послушать будет не лишним, она иногда очень толково рассуждает. — Опять же, у Верочки фигура такая, что ее не грех показать. Это мы с тобой, Зинаида, старые кошелки, а ей сам бог велел.

— Скажете тоже — кошелки! — Непонятно, за себя или за них обеих обиделась домработница. — Вы, Ната Павловна, хоть и в годах, а до сих пор красавица такая, что глаз не отвести.

Вот она — простота в первозданном ее проявлении! Красавица в годах! Да, в годах, а еще в инвалидной коляске…

— Только вы меня не путайте, — спохватилась Зинаида, — я не про то сейчас.

— А про что же? — Ната подъехала к настежь распахнутому французскому окну, полной грудью вдохнула густой, терпко пахнущий травами воздух. Гроза будет. На небе еще ни облачка, но Ната знает наверняка, грозу она научилась предчувствовать еще с детства. Может, потому до сих пор и жива, что всегда знает наперед, когда гром грянет…

— А все про то же! Илья, когда проворовался…

— Зинаида! — Ната нахмурилась. — Илья не проворовался, ему попался недобросовестный партнер.

— Ага, пятый партнер, и снова недобросовестный! — парировала Зинаида. — И вы его в пятый раз выручили.

— Больше не стану, — пообещала Ната, наблюдая, как закатное солнце золотит стены паркового павильона. — Ты меня знаешь.

— Так вот в том-то и дело, что я вас знаю, Ната Павловна! — Зинаида покосилась на дверь, перешла на жаркий шепот: — У вас шесть внуков…

— Уже пять. — Сердце больно кольнуло, а во рту снова стало горько, только на сей раз не от кофе, а от сигареты. — Максима больше нет…

Зинаида, уже вошедшая в раж, замерла, часто-часто заморгала белесыми ресницами, зашептала себе под нос что-то непонятное — то ли молитву, то ли проклятье.

— Что? — повысила голос Ната. — Знаешь ведь, не люблю я эти причитания. Все, нет Максима! Умер! — Сердце снова сжалось, колкой болью заставляя снова вспомнить то, что из памяти уже никогда не вытравить. Раннее утро, сонный парк и испуганный крик Зинаиды… Максим повесился. Привязал веревку к перилам, набросил петлю на шею и спрыгнул со смотровой площадки. Максим, самый странный, самый отчаянный и самый талантливый из ее внуков, он был почти таким же любимым, как Марта. Был… — Чем причитать, лучше портсигар подай.

— Земля ему пухом. — Зинаида перекрестилась и тут же неодобрительно покачала головой: — А доктор говорил…

— Зинаида! — Сердце чуть отпустило, ровно настолько, чтобы можно было сделать вдох. — Я сама себе доктор, а ты пока еще моя домработница, а не личный советник. Давай портсигар! И пепельницу уж заодно.

Эх, обманывали ее органы чувств: горчило не кофе и не сигареты, горечью выкристаллизовывались душевная смута и страх. Копились из года в год, почти никак себя не проявляли, а теперь вот травят…

— Максим сам себя сгубил. — Зинаида взяла со стола пепельницу. — Наркотиками этими треклятыми.

Может, сам, а может, и не сам… Ната щелкнула зажигалкой, прикуривая, взмахнула рукой, отгоняя от лица облачко дыма.

— Жалеете его, Ната Павловна? — Домработница застыла с зажатой в руке пепельницей, посмотрела жалостливо и настойчиво одновременно.

— Жалею, — Ната кивнула, забрала пепельницу, пристроила у себя на коленях. — Я их всех жалею.

— Так уж и всех? — Зинаида покачала головой. — А отчего ж вы с Мартой тогда так неласково, Ната Павловна? Знаю, вы их всех вырастили, они вам все как родные, но Марта-то родная на самом деле, по крови родная.

По крови родная… Знает Зинаида, куда бить, чтоб больнее было. Может, и не нарочно, да только от этого не легче. И ведь не объяснишь, в себе все приходится держать: и про ту ночь, и про другую… Родная кровь… такая же черная. Тут одной только любовью не справишься, тут по-другому нужно. Знать бы еще, как по-другому. Пять лет словно чужие, словно враги, по острию бритвы, так, что ноги в кровь. Где любовь, где ненависть — не разобрать. За такую услугу, за то молчание ненависть — самая верная плата. Но это только между ними, тут посторонним делать нечего.

— Ну, была девка шебутной, было дело. — Зинаида, если и поняла ее многозначительное молчание, то проигнорировала. — Ну, дурила по малолетству. А кто не дурил? Это ж Максим, царствие ему небесное, ее втянул. Он же всегда без тормозов был, а она такая… наивная, доверчивая.

Марта наивная?! Может, и была в детстве, только эта пора давно закончилась, выросла девочка, а она не усмотрела, упустила момент, когда черная кровь начала себя проявлять. Поначалу-то и не особо заметно было, права Зинаида — молодые все шебутные, но все равно смотреть нужно было за внучкой во все глаза, а она проморгала. Вот и платят они теперь обе, каждая по собственным счетам. Вот и горечи оттого прибавилось.

— Зинаида. — Ната многозначительно побарабанила пальцами по портсигару.

— А сейчас-то Марта совсем другая стала: денег у вас не просит, для мужских журналов голяком не снимается, машины по пьяной лавочке не разбивает, своим умом живет. Что ж вы с ней так-то? А, Ната Павловна? — Когда-то ярко-голубые, а теперь вылинявшие до невзрачно-серого глаза домработницы смотрели с укором. Нет, нельзя давать прислуге волю, даже такой преданной, как Зинаида.

— Вон пошла. — Ната загасила недокуренную сигарету, развернула коляску так, чтобы видеть только парк за распахнутым настежь окном. — Много говоришь, Зинаида.

За спиной послышалось многозначительное сопение. Обиделась. Теперь неделю станет молчать и дуться. Пусть лучше так, чем эти разговоры. Про себя и Марту она и так все знает, не помогут тут ни душеспасительные беседы, ни уговоры. А вот кто поможет, она сегодня вечером попробует выяснить. Скоро уже. Марта сказала, тот мальчик согласился. Хорошо, что она поручила это дело Марте. Ненависть сама по себе мощная сила, а ненависть, приправленная чувством долга, может горы своротить.

Клиентка жила вдали от городской суеты, но не в облагороженном, подогнанном под нужды сильных мира сего загородном поселке, а в самом настоящем имении, со старым парком, выложенной красным камнем подъездной аллеей, парковыми скульптурами, похожим на небольшую часовенку павильоном — все основательно, элегантно, с налетом аристократизма. Арсений припарковал джип неподалеку от входа в двухэтажный, сияющий белыми стенами особняк, поверх очков полюбовался изящными ионическими колоннами, окинул взглядом разбегающиеся от дома и исчезающие в глубине парка дорожки, распахнул дверцу, выпуская уставшего от долгой неподвижности Грима. Пес спрыгнул на землю, припал на передние лапы, принюхался. В этот момент он казался похож на поисковую собаку, одну из тех, что показывают по телику в криминальных репортажах. В каком-то смысле Грим и являлся поисковой собакой, только натаскан он был на нечто особенное.