Рене Маори - Темные зеркала

Навстречу выбежал Северен, чтобы проводить его к умирающей. Госпожа Тома лежала в маленькой комнатушке, похожей на склеп. И, увы, она уже была мертва. Истрепанное одеяло не поднималось на груди в такт ее дыханию, а заострившиеся черты лица приобрели строгое и холодное выражение.

Рядом с постелью стояла старшая дочь четы Тома, с чашкой в руке. Он стояла неподвижно с тупым выражением лица, ожидая, что мать попросит пить. Северен растерянным взглядом обвел всех присутствующих:

– Вот незадача, – пробормотал он. – Никак померла. Плохая примета, – продолжил он с ужасом. – Святые Дары опоздали. Теперь они точно еще раз в этом году понадобятся кому-то из моей семьи. А ведь до конца года осталось чуть больше недели.

Аббат вздрогнул. Хотя он считал примету лишь вымыслом невежественных крестьян, ему почудилось что-то зловещее в этой мрачной комнате с деревянной кроватью, на которой остывало тело госпожи Тома. Он словно издали увидел замершую группу – Северена, его дочь с чашкой в руках, мальчика держащего Святые Дары и себя, аббата Муре с лихорадочно блестевшими глазами. И почувствовав, как его коснулось холодное дыхание смерти, он встал на колени перед кроватью, чтобы прочесть молитву – это было единственным, что можно было сделать в такой ситуации. Северен удалился и увел дочь, которая теперь успокаивала младших, расшумевшихся не на шутку детей. Сквозь тонкие стены проникал их гомон, и она выпроводила их на улицу.

Аббат оказался в полной тишине, наедине с покойницей, желтое лицо которой уныло выделялось на белизне подушки. Ее провалившиеся глаза, прикрытые пергаментными веками, слепо глядели в потолок, подобно мраморным глазам статуй. Аббат как завороженный глядел на это лицо, впервые в своей жизни, испытывая страх перед смертью. Что-то странное было в облике госпожи Тома, что-то неестественное и пугающее. Впрочем, в этот день ему все казалось пугающим – и спокойная реакция Северена на смерть жены, и глупое лицо их дочери.

– Да-да, – прошептал он, стараясь привести в порядок свои мысли. – Святые Дары опоздали… Это не главное. Главное прочитать « Pater… » и все остальные необходимые молитвы.

И он торопливо взялся за «Pater» переставляя местами и глотая слова. Это была странная молитва, слово губы святого отца лишь говорили по привычке, а душа и разум его молчали, ибо были заняты совсем другими мыслями.

В какой-то миг ему вдруг показалось, что веки покойницы дрогнули, приоткрыв тусклую полоску глазного яблока. Он пошатнулся от ужаса и ухватился за постель, чтобы не упасть, слабеющие колени отказывались выдерживать вес его тела. Изо всех сил вцепившись в матрац, он с ужасом увидел, как на правую его руку опускается желтая и холодная рука покойницы. Адель Тома приподнялась на смертном одре, устремив белесые глаза на святого отца.

– Аббат Муре, – ее губы с трудом разомкнулись, преодолевая мертвенное оцепенение.

Серж отпрянул от постели, но покойница крепко удерживала его за руку, а вторая ее рука цепко впилась в его плечо, и он даже сквозь ткань сутаны ощутил ее холод и окоченение. Госпожа Тома склонила к нему восковое лицо, приблизившись к уху, и дыша воздухом могилы, продолжила:

– Аббат Муре. Мне велено предупредить тебя. Близится твой смертный час, но до сих пор ты не покаялся за свой грех.

– Нет у меня грехов, – Вскричал аббат. – Не было, не знаю, не помню…

– Тогда вспомни Параду…

– Я давно уже отмолил его, – выдохнул Аббат, – И бог простил меня.

– Бог, может, и простил. Я не прощаю. Ты пытался отмолить грех прелюбодеяния, а не грех убийства, – просипела покойница. – Но ты не смог из двух грехов определить тот, который был настоящим. Поэтому вся твоя жизнь оказалась лишь цепью грехов. Ты грешил в каждом покаянии, в каждой молитве… А теперь – время пришло. Время пришло! Время пришло!

– Кто ты? – прошептал он.

– Младшая сестра той, которая умерла.

– Она была сиротой и не имела сестер. Ты лжешь!

– Мертвые не лгут. Мы все сестры. Покайся – время пришло!

Аббату удалось, наконец, вырваться из холодных пальцев покойницы и он отлетел к стене, больно ударившись локтем.

– На помощь! – закричал он.

Мальчик-служка, который все это время стоял в темном углу, не спуская глаз с покойницы, подбежал к нему:

– Вы ушиблись, господин аббат? Что случилось? Вы читали молитву и вдруг упали? Э, да у вас жар!

С помощью мальчика, аббат поднялся на ноги и снова взглянул на госпожу Тома, которая лежала все в той же позе, в какой он застал ее, переступив порог этой комнаты.

Жан ответ его в кухню, где их встретил Северен.

– Да вы совсем расклеились, святой отец. Выпейте-ка горячей воды с ромом. Заплатить-то вам нечем за труды…. Адель ведь умерла не одна. Да-да, она унесла в могилу и нашего малыша. Беременная была…. Да, оно и к лучшему. – И он пустился в рассуждения о том, как трудно прокормить такую ораву, и что лишний рот был бы слишком большой обузой.

Аббат припал к чашке губами и жадно выпил все до самого дна. Ром оказал свое целительное действие, кровь быстрее побежала по жилам, а на лбу выступила испарина, свидетельствующая о том, что жар немного спал. Вскоре он уже мог подняться со стула, и направился к двери, ощущая мучительную дрожь в ногах.

Первые несколько шагов он проделал, тяжело опираясь на плечо мальчика, но потом, почувствовал прилив сил, отстранил его и весь обратный путь преодолел сам. Ветер дул теперь в спину, словно помогая аббату добраться до церкви.

В голове неотвязно вертелись слова, пригрезившиеся у смертного одра госпожи Тома. В том, что это была лишь греза, аббат теперь не сомневался, потому что Жан, находившийся в той же комнате, ничего не видел и не слышал. Но слова «грех убийства» снова и снова возвращали его мысли в нищую комнатку, хотя видел он ее совсем иной. Она представала перед его глазами сплошь заваленной грудами увядающих цветов, цветов, источающих смертельный яд, который сгущал и отравлял воздух вокруг скорбного ложа. И лицо покойницы представлялось иным – молодым с тонкими чертами и горестной складкой возле рта. А услужливая память создавала все новые и новые картинки того, что он видел когда-то, но так хотел забыть.

Жан шел рядом, искоса удивленно посматривая на аббата. Он не решался заговорить с ним, лишь внимательно следил, чтобы тот не споткнулся на скользкой дороге, готовый подхватить это измотанное постами и молитвами сухое и легкое тело.

Но аббат Муре не видел пустынной дороги и не чувствовал порывов ветра, в своих грезах он шел по саду Параду, залитому солнечным светом. По тому самому саду, где ему было даровано излечение от смертельной лихорадки, которое он считал своим вторым рождением. Параду – девственное море растений, скрытый от любопытных глаз кусочек райского сада, впускавший только солнце. Он видел разливанное море трав, которые никто не подстригал и они поднимались до самой груди, видел толстые стволы деревьев, стремящиеся к высокому небу, видел солнечные поляны, пестревшие цветами. Теми самыми цветами, которые в мгновение ока стали убийцами, скрывшими его смертный грех. И некая тень понимания коснулась его души. Он вдруг понял, что был заново рожден после смертельной лихорадки и очнулся уже не тем, кем был. Ребенок не приходит в мир аббатом или работником. Так и молодой Серж Муре не родился вновь священником, обремененным клятвами и обязательствами. Тот другой Серж умер на полу церкви во время приступа. И новый, вновь рожденный был лишь несмышленым ребенком. Первым человеком – Адамом, появившемся в райском саду и встретившим свою Еву. Он словно услышал голос библейского бога «Плодитесь и размножайтесь…» «И любите друг друга», – добавлял он про себя. «Любите, любите, любите…».